Шрифт:
Закладка:
Любой другой человек на месте Давида, услышав подобные обвинения из уст родной дочери, искренне покаялся бы в содеянном, но он, поняв, что лаской и покорностью ничего не добьется от дочери, прибег к угрозам и запугиванию.
— Однако сдается мне, что не столько память о матери огорчает тебя, сколько другое…
— Что же? — спросила Сюри, утирая обильные слезы.
— А то, что я отнял у тебя любовника, который сегодня благодаря тебе получил свободу, чьи раны ты врачевала в тюрьме… и с кем все еще надеешься продолжать старые глупости.
— Все это правда, — спокойно сказала Сюри. — Я любила Степаноса раньше, люблю и сейчас. Да, ты отнял его у меня и этого тоже я тебе не прощу.
— И постараешься вновь упасть в его объятия…
— Постараюсь…
— И постараешься вернуть ему княжество и Генваз…
— Постараюсь…
— А потом сбежишь к нему…
— Сбегу…
— А знаешь, что я сделаю?
— Ты предашь меня… Все это расскажешь хану.
— Отлично поняла, — ответил отец в бешенстве. — И знаешь, что сделает с тобой хан?
— Велит задушить меня.
— А теперь хорошенько подумай и зря не серди отца.
— Я все обдумала: мне остается два выхода — умереть или быть с ним…
Отступник не ожидал от дочери такой твердости. Он почувствовал свою ошибку — не стоило доводить дело до крайности. И он вновь изменил тактику.
— Твой старый отец просит у тебя прощения, — сказал он и взял Сюри за руку. — Забудь все мои слова, я виновен и перед тобой и перед покойницей.
В эту минуту на глазах его даже заблестели слезы. Но Сюри вырвала руку и поднялась:
— Я бы простила, если бы ты был искренен. Но ты лжешь!
— Бог свидетель, не вру! Ты разбудила мою дремлющую совесть, Сюри! Ты вновь зажгла во мне погасшие родительские чувства. Призрак твоей матери днем и ночью тревожит меня. Она меня простит, если простишь ты.
Последние слова подействовали на дочь. Она уже готова была заключить в объятия отца, поцеловать уста, произнесшие такие слова. Но в эту минуту у дверей вырос евнух Ахмед и заговорил с угрозой:
— Прежде чем предать свою несчастную семью, ты предал свой народ, сыновья которого сжигают себя, лишь бы избавиться от твоих преследований. Ты предал Иисуса Христа, ибо отрекся от святой веры Григория Просветителя. Никто не может дать тебе прощения раньше, чем это сделают народ и церковь. Если слова твои искренни, иди в Татевский монастырь, который ты обобрал, иди в храм и проси прощения. Тогда все примирятся с тобой. Но поскольку ты из непомерного своего тщеславия готов попрать все святое, то люди проклянут тебя. Зачем вводишь в заблуждение несчастную женщину, превращая ее в орудие своих гнусных целей? Не хватит того, что весь Татев мучается в твоих руках, тебе еще захотелось Генваза и Баргюшата? Это тебе не удастся. Генваз и Баргюшат принадлежат юноше, отца которого ты убил, который был нареченным твоей дочери. Но ты попрал и благословение священника и любовь дочери…
Последние слова коснулись незаживших ран девушки и вновь пробудили ненависть к отцу. Отступник стоял, словно громом пораженный, не находя слов. Откуда взялся этот дьявол? Неужто подслушивал снаружи? Он готов был всадить в евнуха кинжал, и это было бы достойным ответом, однако поднять руку на ханского евнуха было опасно. Он только сказал с издевкой:
— Чем наставлять других, лучше бы армянин, которого зовут Ахмед, сам отправился в Татев и вновь принял христианство…
Оскорбленный евнух ответил:
— Я бы давно это сделал, если бы не был вынужден, прикрываясь этим именем, оберегать моих соотечественников от таких, как ты. Я надеюсь, что Просветитель простит меня, ибо я никогда не отвергал его веры, а оберегал его овец от таких волков, как ты.
— И ты будешь вознагражден за свои услуги…
— Уж не собираешься ли выдать меня? — гневно произнес Ахмед. — Пожалуйста, я подскажу, как это сделать.
Мелик встал и, что-то бормоча про себя, удалился.
— Зря ты разозлил его, Ахмед, — сказала Сюри, — он способен на все.
— Не беспокойся, госпожа. Я знаю одну такую тайну, за которую хан может обезглавить его, — сказал не спеша евнух. — Я сегодня же ночью дам понять, что его жизнь в моих руках. И это заставит его попридержать язык.
В горестном молчании прошла Сюри к своему шатру. Она чувствовала себя такой несчастной: она ведь не вправе была даже обижаться, слыша столько оскорбительных слов в адрес своего отца. Что она могла сказать против горькой истины? Ни на земле, ни на небе не было у ее отца друга, которого бы он не предал. Он был виноват даже перед ханом, чьими благодеяниями пользовался.
XII
Пока Давид Отступник пытался заручиться поддержкой дочери, чтобы сделать ее пособницей своих коварных замыслов, мелик Франгюл в отчаянии покидал шатер Фатали. Он пошел просить у него Генваз и Баргюшат, но получил отказ, хотя и обещал хану платить ежегодно по пять тысяч туманов, по три тысячи тагаров[43] зерна и две тысячи тагаров ячменя и ежегодно давать по две красавицы армянки для гарема.
Франгюл стоял как потерянный, не зная куда идти. Пойти к себе — но как показаться на глаза своему сообщнику? Это было невыносимо, как смерть. Он начал действовать отдельно от мелика Давида, уверенный, что добьется успеха и один. А теперь все пошло прахом. Он не столько жалел о потере двух богатых провинций, сколько стыдился встретиться с меликом и услышать от него иронические слова: «Собака собаке лапу не отдавит, приятель, ты хотел съесть халву один, за это бог тебя и наказал». Конечно, если бы Франгюлу стало известно, как встретила его сообщника Сюри, он бы так не мучился и не отчаивался. Он бы подумал, что не сегодня завтра добьется своего. Но Франгюл был уверен, что какими бы натянутыми ни были отношения мелика Давида и Сюри, дочь будет все же на стороне отца. Что же теперь делать, куда идти? Он растерялся. Уязвленное самолюбие мучило его. Оседлать коня и уехать ночью, не повидав мелика Давида или кого-нибудь еще? Так он избежал бы позора и упреков. Но куда ехать? Этот вопрос тоже ставил его в тупик. Вернуться к
