В тех же преувеличенно вежливых выражениях князь сказал, что он крайне благодарен хану за то, что тот выполнил его просьбу, что он надеется на нерушимость дружбы между ними, если, конечно, злые люди не помешают этому. Он имел в виду обоих меликов.

— Об этом не тревожьтесь! Пусть лучше я предам могилу родного отца, чем поменяю один ваш волос на тысячу таких людей! — поклялся хан.

Он приказал казначею принести дары. Для князя Тороса внесли роскошную шубу из кашемира, вышитую золотыми нитками. То было собственное одеяние хана, надеванное только раз, когда он представлялся персидскому шаху. Такой подарок — халат[41], снятый с плеча светлейшего хана, свидетельствовал об особом уважении к гостю. Еще князю Торосу преподнесли так называемый джохвардар[42] — хорасанскую саблю в серебряных ножнах, усыпанную драгоценными камнями. Подарок юному Степаносу был более заманчив — алмазный перстень, полный комплект вооружения: сабля, ружье, пистолет и пороховница, все позолоченное, украшенное черненым серебром… А еще он получил прекрасного скакуна со всем снаряжением.

Степаносу было тяжело принимать дары от человека, чьи руки были обагрены кровью его родных, однако он ничем не выдал обуревавших его чувств, поклонился, учтиво поблагодарил за щедрость и великодушие.

Коней подали к шатру. Все вышли, и хан, изливаясь в самых дружеских чувствах, проводил князя Тороса и Степаноса до коней. Он взялся за стремя, приглашая Тороса садиться.

— Это уже слишком, — отказался князь Торос и не желая до такой степени унижать хана, сам вскочил на коня. Степанос был уже в седле. Со стороны армянских всадников послышался прощальный звук рожка.

— Прощайте, хан! — подали с коней голос гости и поклонились.

— Доброго пути, — ответил, также кланяясь, хан.

Вернувшись в шатер, Фатали произнес про себя: «Я раздавлю твою гордыню, армянская собака!»

XI

До сих пор интересы обоих меликов совпадали. Их союз, основанный на том, чтобы армянские пленные остались в оковах, а юного Степаноса убили, был вполне искренним. Но когда планы меликов провалились, пленных отпустили и князь Торос вышел победителем, согласие нарушилось. До сих пор они были единодушны только в одном: лишить Генваз единственного наследника. Но кому после этого Генваз достанется — тут интересы меликов расходились. Франгюл хотел заполучить Генваз, дабы стать владельцем всего Кафана. Мелик Давид желал того же. Франгюл старался на первых порах использовать Отступника и его дочь, но когда заметил, что дочь идет против отца, этот человек в его глазах пал еще ниже, и он окончательно утвердился в своем мнении, что может обойтись и без мелика Давида.

Со своей стороны Отступник тоже подметил, что его престиж падает в глазах сообщника, что тот даже перестал советоваться с ним и действует тайно. Особенно разозлила его скрытность Франгюла. «Уж я покажу тебе», — сказал Давид про себя и вышел из палатки. С нетерпением ждал он слугу, посланного к евнуху Ахмеду. Он снова пытался увидеться с дочерью и потому просил передать ей, что возвращается домой, в Татев, и хочет попрощаться с ней. Слуга вернулся и принес радостную весть, что дочь согласна повидаться с ним.

Была ночь. В этот вечер мелик Франгюл попросил у хана свидания наедине и ушел на прием, не оповестив об этом Отступника. Этот поступок приятеля возбудил подозрения Давида, и он подкупил одного из ханских слуг, чтобы тот подслушал их разговор.

Сюри приняла отца в отдельной палатке вне гарема. Там находился только старый евнух, сама госпожа сидела на ковре и неизвестно почему считала на нем маленькие квадратики. Увидев отца, она обратилась к евнуху:

— Ахмед, ты можешь подождать снаружи.

Старик вышел, сел возле шатра на траву и принялся ждать. Сюри не поднимала глаз от ковра, приход отца, видимо, помешал ей, она сбилась со счета и принялась заново считать квадратики на краю ковра. Холодный прием сильно огорчил отца, и он стал упрекать Сюри, говоря, что он ей отец, что сам бог велел почитать родителей, что дети могут оплатить родителям долг лишь любовью и послушанием.

— Я уже стар, Сюри, — закончил он, — и ты единственное мое утешение. Бог не оставил мне других дочерей, все умерли. Что станется со мной, если и ты отвернешься, не утешишь меня на склоне лет?

Сюри все еще смотрела вниз: теперь она отсчитывала квадратики на другом краю ковра.

— Я окружен врагами, — продолжал отец, — даже друзья и близкие роют мне яму. Все хотят погубить меня, лишить власти. Мои последние годы пройдут в позоре, если ты не поможешь мне… Ты — тот посох, на который должен опереться старик отец, но ты настолько бессердечна, что не желаешь даже видеть меня.

Сюри услышала последние слова. Она все еще считала квадратики, но мысли ее были не здесь, а далеко, с юношей, ушедшим с князем Торосом.

— Да, утром я отказалась видеться с тобой, — отвечала она, поднимая голову и глядя отцу прямо в глаза. — Теперь я тебя приняла. Что ты имеешь сказать?

Вопрос этот глубоко уязвил мелика: итак, она даже не слушала, и все его красноречие пропало даром. Однако это не обескуражило его, и он продолжал:

— Сюри, ты должна поговорить с ханом, чтобы он передал мне меликство над Генвазом и Баргюшатом. Ты это можешь сделать.

— Могу, но не сделаю.

— Почему?

— Мне бы не хотелось, чтобы жители Генваза и Баргюшата исстрадались в твоих руках и сожгли себя публично, как сегодня татевцы.

— Умоляю, Сюри, выполни мою просьбу, — протянул он жалобно. — Если старик отец для тебя ничто, вспомни твою любимую мать, которая была его женой…

— И которую он убил… — ответила Сюри, и глаза ее загорелись гневом.

— Я?! — воскликнул в ужасе отец. — Бог накажет тебя, Сюри, за клевету.

— Если бы бог вовремя наказывал, тебя бы не было на свете, — ответила она дрожащим голосом. — Повторяю, ты убил мою мать. Ты отрекся от святой веры Просветителя за меликство в Татеве и наполнил дом женами-мусульманками. Бедная мать не пожелала жить с отступником и ушла в отцовский дом. Сколько раз ты пытался силой водворить ее обратно, но она убегала. Сколько раз ты безжалостно избивал ее! Но она стерпела бы все муки, если бы ты не отнял меня, ее единственную дочь, и не бросил в магометанский гарем. Никогда не забуду того дня, когда она обнимала и целовала тебе ноги. В стороне стояли ханские евнухи, в середине комнаты — я. Мать умоляла не отдавать меня,