– То есть как, – вскричала Дженни, – вы хотите сказать, что мистер Тендль не более чем ваш клерк?

– Именно так, мисс Уодсворд. Он вызван мною для чтения акта и как лишний свидетель. Я надеюсь, у вас нет возражений?

– Час от часу не легче, – бросаясь в кресло, процедила сквозь зубы Дженни. – Ну, начинайте, мистер адвокатский клерк, выдающий себя за члена порядочного общества.

– Дженни, – громко вскрикнул Сандра и хотел броситься к девушке. Но Мильдрей, выпрямившийся во весь рост, точно внезапно выросший, удержал его.

– Простите, мистер Тендль, за нанесенное вам оскорбление в деле лорда Бенедикта. Я являюсь его доверенным и от его лица прошу у вас извинения. Я не сомневаюсь, что лорд Бенедикт сам пожелает видеть вас и принести вам лично свои извинения. Я считаю нужным извиниться и перед вами, сэр, – обратился Мильдрей к старому адвокату, – за нанесенное вашему сотруднику и племяннику оскорбление. – Обратившись к Тендлю и старику, он прибавил: – Если вы удовлетворены моими извинениями, можем приступить к делу.

– Только глубоко уважая лорда Бенедикта и вас, лорд Амедей, я подчиняюсь.

Прошу вас, мистер Тендль, начните чтение документа. Но предварительно подайте его наследницам, чтобы они могли убедиться в неприкосновенности печатей на конверте, – обратился к бледному как мел Тендлю старый адвокат.

Ни слова не ответив, молодой человек взял из рук дяди большой конверт, запечатанный пятью сургучными печатями с инициалами пастора и надписанный его рукой, и подал пасторше. Леди Катарина внимательно осмотрела все печати и надпись, и лицо ее при этом как бы говорило: «Кто мне поручится, что вы не смошенничали?» Дженни бросила взгляд на конверт и всех присутствующих, явно желая показать, что процедура ей скучна и только кротость помогает ей вынести такую муку. С видом жертвы она встала с кресла и пересела так, чтобы лицо ее находилось в тени.

– Не разрешите ли и нам присесть, – спросил старый адвокат таким саркастическим тоном, что Дженни передернуло.

– Вы здесь не в гостях, а по делу. Можете вести себя так, как вам предписывает деловой визит, – огрызнулась пасторша. В ее голосе, взгляде, жесте, которым она сопровождала свой ответ, было столько ненависти и раздражения, словно она хотела стереть в порошок всех этих людей, принесших ей последнюю весть от мужа.

Старый адвокат сел, остальные остались стоять, и Тендль, вскрыв конверт, принялся читать завещание. Когда дело дошло до пункта о доме, пасторша вскочила.

– Да это грабеж! Он ограбил меня и Дженни в пользу этой подлой девчонки. Мы будем судиться. Почем мы знаем, чем околдовали моего мужа в доме вашего лорда Бенедикта.

– Выбирайте слова, сударыня, – обратился к пасторше старый адвокат. – Когда ваша дочь оскорбила моего племянника, скрывшего от нее свою профессию, а также не доложившего ей, что он один из самых крупных помещиков Л-ского графства, – мы еще не приступали к официальной части дела. Поэтому я мог извинить вам вашу грубость. Если же вы позволите себе какое-либо оскорбление теперь, я буду должен прекратить чтение документа и привлечь вас к суду.

По каждому пункту, в частности о доме, есть юридически засвидетельствованные документы. Позже вы можете просмотреть завещание деда, по которому дом, где вы живете, вам фактически никогда не принадлежал. Он всегда принадлежал вашей младшей дочери. Продолжайте, Тендль.

По мере чтения завещания мать и дочь чувствовали себя все хуже, а когда дело дошло до капитала, с которого леди Катарина могла пользоваться только процентами, – она готова была закатить истерику. Но лорд Мильдрей предупредил это проявление темперамента пасторши, сказав, что есть еще письмо Алисы, которое тоже должно быть оглашено официально, так как оно засвидетельствовано юридически и является необходимым документом.

– С каких это пор грудные младенцы в Англии пишут официальные письма? – фыркнула пасторша.

– С тех пор, как они имеют права наследства и собственности, – ответил адвокат.

Мильдрей подал Тендлю письмо Алисы, также запечатанное печатью с инициалами пастора.

«Мои дорогие мама и Дженни. Я пишу вам это письмо, сидя возле папы, по его настоянию и в присутствии лордов Бенедикта и Мильдрея.

Мне очень горько, что именно в эти часы, когда папа так хорошо себя чувствует, здоров, прекрасно выглядит, он желает, чтобы я писала его волю касательно того времени, когда его не будет с нами. Сердце мое разрывается при одной мысли об этом. И представить себе, что можно пережить эту потерю и остаться жить, – я просто не в силах. Но я повинуюсь его воле и пишу те пункты, которые он считает необходимыми для моей и вашей дальнейшей жизни.

1. Дом, как вам давно известно, завещан дедом мне. Папа требует, чтобы ни одна стена в нем не была разрушена, ни одна дверь не была сломана. Все, вплоть до самых простых обиходных вещей, должно оставаться на местах. Никто не должен переезжать из одной комнаты в другую. Все должно быть сохраняемо в полном порядке, как будто бы папа в свой дом вернется. Моя комната, как и его кабинет должны сохраняться неприкосновенными.

2. В доме вы обе можете жить еще два года, если раньше этого времени не приищете себе новой квартиры. Если же спустя два года вы все еще будете в доме, то опекунский совет выселит вас, так как дом должен быть к этому сроку освобожден.

3. В течение года я буду высылать вам деньги на содержание и ремонт дома и сада. Наймите специальную прислугу и садовника.

4. Перед началом зимнего сезона я пришлю мастера наглухо заделать ход в мою и папину комнаты.

5. Ответственность за целостность имущества вы возьмете на себя в присутствии тех юристов, которые будут читать вам завещание папы и мое письмо.

Такова воля папы относительно моего дома. Лорд Бенедикт, которого папа назначает моим опекуном, скрепляет своею подписью, равно как и сам папа, мои распоряжения несовершеннолетней. Из завещания папы вы узнаете, что после его похорон домой я не вернусь. Как мне ни грустно в этом сознаться, но… я знаю теперь, что разлука со мною вас не опечалит. Всю мою жизнь я так любила вас обеих. Я так старалась заслужить хоть каплю ответной нежности, но увы, я не успела в этом. Горестно мне и сейчас сознавать, что нас с папой пригрели чужие люди. Что здесь, среди чужих, мы нашли нежность и заботу, ласку и внимание, о которых не смели думать дома. Это не упрек, конечно. Это только выражение горя, потому что только сейчас я понимаю, как ценна дружба между людьми, какое счастье не только самой любить, но и быть любимой. Я очень хотела бы вспомнить хоть один