Истолкований предостаточно (см. сноски в книгах и Павла Глушакова, и Евгения Вертлиба). Однако истолкования истолкованиям рознь. Об этом, предваряя книгу Евгения Вертлиба, написал академик Панченко: «Его стилистика в общем типична для Самиздата эмиграции, а также и отечественной продукции после воцарения “гласности”. И достоинство, и недостаток этой манеры – в свободе размышления и свободе изложения, когда человек говорит всё, что ему заблагоросудится». Академик Панченко отметил, что Вертлиб этого соблазна не избежал, однако Панченко подчеркнул: тем не менее, книгу Вертлиба стоит прочесть и над нею подумать. Екатерина Шукшина находит, что у Павла Глушакова некоторые сопоставления чрезмерно гипотетичны, всё же, «хотя о Шукшине сказано очень много, автор нашел точные слова, как находит их тонкий литературовед». Со своей стороны я согласен с выводом Екатерины Шукшиной: «П. С. Глушаков ещё раз показывает, что искусство интерпретации в том и заключается, чтобы, пройдя по тонкому льду, суметь убедительно соединить авторскую мысль с авторским восприятием».

2018

Время перечитать «Книжку чеков» Глеба Успенского

«Недоимка – что осталось за кем[-то] в долгу».

По словарю Даля

Рассказ Глеба Успенского «из жизни недоимщиков» с названием «Книжка чеков» – это, по мнению изучавших классика, живая картина вторжения капитализма в пореформенную Россию: избавились от засторелого зла и угодили в пасть чудища пострашнее. Основное отличие прежних тягот от новой напасти – призрачность всего существующего и совершающегося. Раньше, худо ли, хорошо ли жилось, но сомнения быть не могло: жили-поживали и будут жить дальше, как жили. Вдруг в один прекрасный день является власть и объявляет: «Убирайтесь! Чтоб к завтрему духу вашего здесь не было!». И уходит у людей почва из-под ног, над головой исчезает крыша. Такова участь новых «недоимщиков» – двойное бессилие. Нет у них ни средств уплатить долги, ни способности понять происходящее.

Двигатель непреодолимых перемен – Иван Кузьмич Мясников, купец и фабрикант. Чудодейственным орудием, чтобы свою власть показать, ему служит «книжка чеков», или, по-нынешнему, чековая книжка. Достаточно из этой книжицы вырвать страничку, то есть чек, предъявить кому следует, и все совершится к его удовольствию.

Успенский подчеркивает: «Иван Кузьмич ровно ничего не имеет общего с тем типом купца, к которому привык читатель, которого он видел и в лавке и на сцене. Между Иваном Кузьмичом и купцом старого типа ни в фигуре, ни во взглядах, ни в манере деятельности нет никакого сходства».

Далее следует пояснение: «Старомодный купец жил обманом, богатство приходило к нему темными путями, и слова «темный богач» так же справедливы по отношению к старомодному купцу, как поговорка: «не обманешь – не продашь» справедлива относительно его деятельности. В нем все было обман. Женился он обыкновенно не на женщине, а на сундуке, но притворялся, что он – семейный человек и живет в страхе божием, зная, что все в его семье точно так же притворяются и лгут, как и он сам. Обходительность и ловкость, которыми он щеголял перед покупателем, пришедшим к нему в лавку, были не более как средством «отвести» покупателю глаза, «заговорить зубы» и всучить тем временем гнилое, линючее или спустить против настоящей меры на вершок, а то и на целый аршин, если удастся…» О том же, если вспомнить, читали мы и у Гоголя, и у Островского, Успенский им наследует, учитывая, что новые условия придали уже известному особую рельефность: «Так думали про старинного купца все, да так думал и он сам, потому что, хоть иной раз он и наживал большие капиталы, хоть иной раз и ловко удавалось ему обойти покупателя, – в глубине души он чувствовал, что дело его не чисто, что каждую минуту его могут уличить и поступить на законном основании, да и на том свете, пожалуй, будет не очень хорошо <…> Закон, начиная булочником и кончая губернатором, постоянно стоял над старомодным купцом в самом угрожающем виде. Купец был дойною коровою всех, кто представлял собою какую-нибудь власть. Он давал взятки, подносил хлеб-соль, жертвовал, участвовал карманом в каком-то аллегри [лотерее] в пользу и т. д., не говоря о том, что пирог с приличной закуской – при чем всегда должна быть отличнейшая икра и редкостнейшая рыба (две вещи, неразрывно связанные со словом «купец») – этот пирог не сходил у него со стола для званых и незваных. Квартальный, городничий, частный пристав, брандмейстер, судейский крючок, ходатай и т. д. – все это шло к нему в дом, в лавку и брало деньги, ело икру, рыбу, пило водку, постоянно грозилось и требовало благодарности за снисхождение. Старомодный купец всем платил, всех кормил, чувствуя себя виновным…»

Иван Кузьмич Мясников, настаивает Успенский, «ничего общего с этого рода типом не имеет; в физиономии его нет ни той слащавости, которая замечалась у прежнего купца в моменты спускания аршина на четверть против настоящей меры <ср. «Ревизор»>, ни страха, являвшегося при появлении квартального <ср. там же>. Напротив, физиономия Ивана Кузьмича – физиономия смелая, уверенная, и эту открытую смелость Иван Кузьмич не прячет даже в бороду, потому что по нонешнему времени он эту бороду бреет.

Такая существенная разница между старым и новым представителем капитала объясняется тем, что старый тип считал свое дело в глубине души не совсем чтобы по-божески, а новый, напротив, ничуть не сомневается в том, что его дело – настоящее и что отечество даже обязано ему благодарностью за то, что он жертвует своим капиталом на общую пользу, и хотя действует из личных выгод, но зато дает другим хлеб, оживляет «мертвые местности» и капиталы, как пишут в газетах (с которыми Иван Кузьмич частию знаком), капиталы, которые, по словам газет и по убеждению Ивана Кузьмича, бог знает сколько времени лежали бы без движения, если бы он, Мясников, не приложил к ним своих рук. В этом убеждении Ивана Кузьмича укрепляет общественное мнение, мнение печати и та действительная нищета, среди которой его капиталы, его хлеб – действительно благодеяние. Вот почему взгляд его прям и прост, вот почему ему нет надобности ни вилять, ни бояться: он действует на законном основании. Действуя на законном основании, Иван Кузьмич совершенно покоен и с этой стороны, зная наверное, что его никто не посмеет тронуть: на все у него есть патенты; везде заплачено что следует; без заискивания, без страха, не с заднего крыльца, не тайком в темном углу сунуто, дадено в руку, а прямо заплачено что вам следует, и благодаря этому начальство не только не может принять относительно его той угрожающей позы,