создавать новых, поддерживать дружбу с королями и принцами так, чтобы они помогали ему с усердием и обижали с осторожностью, — нельзя найти более живого примера, чем действия этого человека.116

Макиавелли восхищался Борджиа, потому что чувствовал, что его методы и характер, если бы не одновременная болезнь папы и сына, могли бы далеко продвинуться в деле объединения Италии. Теперь, завершая «Князя», он обращается к молодому герцогу Лоренцо, а через него к Льву и Медичи, с призывом организовать объединение полуострова. Он описывает своих соотечественников как «более порабощенных, чем евреи, более угнетенных, чем персы, более рассеянных, чем афиняне; без головы, без порядка, избитых, опустошенных, разграбленных, растерзанных и захваченных иностранными державами». «Италия, оставшаяся без жизни, ждет того, кто исцелит ее раны….. Она умоляет Бога послать того, кто избавит ее от этих несправедливых и чуждых ей оскорблений».117 Ситуация критическая, но возможность уже созрела. «Италия готова и желает следовать за знаменем, если только кто-то его поднимет». И кто может быть лучше Медичи, самой знаменитой семьи в Италии, а теперь еще и возглавляющей Церковь?

Кто может выразить ту любовь, с которой Италия встретит своего освободителя, с какой жаждой мести, с какой непоколебимой верой, с какой преданностью, с какими слезами? Какая дверь будет закрыта для него? Кто откажет ему в повиновении? Для всех нас это варварское владычество — зловоние в ноздрях. Так пусть же ваш прославленный дом возьмет на себя этот груз, с тем мужеством и надеждой, с которыми предпринимаются все справедливые предприятия, чтобы под его знаменем наша родная страна была облагорожена, и под его эгидой подтвердились слова Петрарки:

Virtù contr' al furore Prendera l'arme e sia il combatter corto, Che l'antico valore Negl' Italici cuor non è ancor morto —

«Мужество возьмет в руки оружие против безумия, и пусть битва будет короткой, ибо древняя доблесть еще не умерла в жилах Италии».

4. Соображения

Таким образом, крик, который Данте и Петрарка обратили к чужеземным императорам, был обращен к Медичи; и действительно, если бы Лев жил дольше и играл меньше, Макиавелли мог бы увидеть начало освобождения. Но молодой Лоренцо умер в 1519 году, Лев — в 1521-м; и в 1527 году, в год смерти Макиавелли, подчинение Италии иностранной державе было завершено. Освобождения пришлось ждать 343 года, пока Кавур не осуществил его с помощью макиавеллиевской государственной мудрости.

Философы были почти единодушны в осуждении «Принца», а государственные деятели — в применении его предписаний на практике. Тысячи книг начали появляться против него на следующий день после его публикации (1532). Но Карл V внимательно изучал ее, Екатерина Медичи привезла ее во Францию, Генрих III и Генрих IV Французские имели ее при себе после смерти, Ришелье восхищался ею, Вильгельм Оранский держал ее под подушкой, как бы для того, чтобы запомнить ее по осмосу.118 Фридрих Великий из Пруссии написал «Анти-Макиавель» в качестве прелюдии к превзошедшему его «Принцу». Для большинства правителей, конечно, эти наставления не были откровением, разве что они раскрывали по недомыслию секреты их гильдии. Мечтатели превратить Макиавелли в якобинца считали, что он написал «Князя» не для того, чтобы выразить свою собственную философию, а чтобы с помощью саркастических намеков разоблачить пути и хитрости правителей; однако «Рассуждения» более подробно излагают те же самые взгляды. Фрэнсис Бэкон позволил себе снисходительное слово: «Мы должны поблагодарить Макиавелли и подобных ему писателей, которые открыто и без всякой маскировки показали нам, что люди привыкли делать, а не то, что они должны делать».119 Суждения Гегеля были разумными и великодушными:

Князя часто с ужасом отбрасывают, считая, что он содержит максимы самой отвратительной тирании; однако именно высокое чувство необходимости создания государства заставило Макиавелли изложить принципы, на которых только и могут быть созданы государства в данных обстоятельствах. Отдельные владыки и светлости должны были быть полностью подавлены; и хотя наше представление о свободе несовместимо с теми средствами, которые он предлагает… включая, как и они, самое безрассудное насилие, все виды обмана, убийства и тому подобное — все же мы должны признать, что деспоты, которых нужно было усмирить, не могли быть атакованы никаким другим способом.120

А Маколей в своем знаменитом эссе изобразил философию Макиавелли как естественный рефлекс блестящей и де-морализованной Италии, давно приученной своими деспотами к принципам «Князя».

Макиавелли представляет собой окончательный вызов возрожденного язычества ослабленному христианству. В его философии религия вновь, как и в Древнем Риме, становится покорным слугой государства, которое, по сути, и есть бог. Единственные добродетели, которые почитаются, — это языческие римские добродетели: мужество, выносливость, уверенность в себе, ум; единственное бессмертие — это немеркнущая слава. Возможно, Макиавелли преувеличивал ослабляющее влияние христианства; неужели он забыл пылкие войны средневековой истории, походы Константина, Белисария, Карла Великого, тамплиеров, тевтонских рыцарей и Юлия II недавнего времени? Христианская мораль подчеркивала женские добродетели, потому что мужчины обладали противоположными качествами в губительном изобилии; нужно было проповедовать какое-то противоядие и контридеал садистским римлянам в амфитеатре, грубым варварам, проникающим в Италию, беззаконным народам, стремящимся влиться в цивилизацию. Добродетели, которые Макиавелли презирал, создавали упорядоченные и мирные общества; те, которыми он восхищался (и, подобно Ницше, потому что ему их не хватало), создавали сильные и воинственные государства, диктаторов, способных убивать миллионами, чтобы заставить подчиниться, и воплощать планету, чтобы расширить свое правление. Он путал благо правителя с благом нации; он слишком много думал о сохранении власти, редко — об обязательствах, никогда — о коррупции. Он игнорировал стимулирующее соперничество и культурную плодовитость итальянских городов-государств; его мало заботило великолепное искусство своего времени или даже искусство Древнего Рима. Он погряз в идолопоклонстве перед государством. Он помог освободить государство от церкви, но вместе с тем установил для поклонения атомистический национализм, не намного превосходящий средневековое представление о государствах, подчиненных международной морали, представленной папой. Каждый идеал разбился о природный эгоизм людей; и честный христианин должен признать, что, проповедуя и применяя на практике принцип, согласно которому не нужно хранить веру с еретиком (как, например, нарушая конспирацию Гуса в Констанце