Работа идет отлично, я нахожу то, что тщетно искал годами, и, понимая это, я всегда думаю об известных тебе словах Делакруа: что он стал живописцем, когда лишился и зубов, и дыхания. И я, с моей душевной болезнью, думаю о стольких других художниках, испытывающих нравственные страдания, и говорю себе, что это не мешает художничать как ни в чем не бывало.

Видя, что кризисы здесь принимают нелепый религиозный оборот, я почти осмеливаюсь верить в необходимость возвращения на север. Постарайся не говорить об этом с доктором, когда его увидишь; не знаю, может, это связано с моим пребыванием в арльской лечебнице и в этом старом монастыре? Словом, я не должен жить в такой обстановке, лучше уж на улице. Все это мне не безразлично, и даже в страдании меня порой сильно утешают религиозные мысли. На этот раз во время моей болезни случилось несчастье – та литография с Делакруа, «Пьета», упала вместе с другими листами в масло и краску; теперь она испорчена.

Я опечалился – и принялся писать с нее картину, ты увидишь ее как-нибудь, это холст 5-го или 6-го размера, я сделал копию, и, кажется, прочувствованную; впрочем, я недавно видел в Монпелье и «Даниила», и «Одалисок», и портрет Брюйа, и «Мулатку» и все еще нахожусь под впечатлением. Это поучительно для меня, как чтение хорошей книги – например, Бичер-Стоу или Диккенса. Но вот что меня беспокоит: все время видеть добрых женщин, верящих в Лурдскую Богоматерь[324], выдумывающих похожие вещи, и говорить себе, что мы – пленники начальства, которое охотно поддерживает эти болезненные религиозные отклонения, вместо того чтобы их лечить. И я говорю: лучше уж пойти на каторгу или в армию.

Я упрекаю себя за трусость: надо было лучше защищать свою мастерскую, даже если пришлось бы драться с жандармами и соседями. Другие на моем месте стреляли бы из револьвера – если поубивать этих зевак, тебя оправдают как художника. Я мог бы повести себя лучше в тот раз, а оказался трусом и пьяницей.

Да, я был болен, но не был храбр. Еще я очень боюсь Страдания, которое приносят эти кризисы, и, может, весь мой пыл сводится к тому, о чем я говорю: самоубийца, найдя воду слишком холодной, барахтается, чтобы уцепиться за берег.

Но послушай, жить в ночлежке, как когда-то Браат… к счастью, это было давно, нет и еще раз нет.

Другое дело, если, например, папаша Писсарро или Виньон пожелают меня приютить. Ведь я же художник – это можно устроить, и пусть лучше деньги идут на питание художников, а не добрейших сестер.

Вчера я прямо спросил г-на Пейрона: вы едете в Париж, что, если я предложу вам взять меня с собой? Он ответил уклончиво: что все решилось слишком быстро, что надо сперва написать тебе.

Но он был очень добр и снисходителен ко мне, и если я не располагаю здесь полной свободой – до этого далеко, – мне все же позволено многое благодаря ему.

Словом, надо не только писать картины, но и видеться с людьми – время от времени общаясь с другими, поднимать себе дух и запасаться идеями. Я оставляю надежду на то, что это не повторится: напротив, следует сказать себе, что время от времени меня ждут кризисы. Но на это время можно отправиться в лечебницу или даже в городскую тюрьму, где обычно есть камера для буйных. В любом случае не беспокойся: работа спорится, не могу даже сказать тебе, как тепло становится порой на душе, если говоришь: я напишу то и это, пшеничные поля и т. д.

Я сделал портрет служителя, и у меня есть копия для тебя. Довольно любопытный контраст с моим автопортретом, где я вышел с отсутствующим, мутным взглядом, – в служителе же есть нечто военное, глаза черные, маленькие и живые. Я подарил ему этот портрет и напишу его жену, если она согласится позировать. Это увядшая женщина, несчастная, безропотная, – в общем, ничего особенного, настолько незначительная, что мне захотелось изобразить эту пыльную травинку. Временами я беседовал с ней, работая над «Оливами» позади их сельского домика, она говорила тогда, что не считает меня больным; ты тоже сказал бы это, видя, как я работаю, – мысли ясны, пальцы уверенны настолько, что я, не сделав никаких измерений, нарисовал ту «Пьету» Делакруа, хотя там, однако же, четыре вытянутые руки: жесты и позы не очень-то удобны и просты.

Прошу тебя, вышли холсты, как только будет возможно, и, думаю, мне понадобятся еще 10 тюбиков цинковых белил.

При этом я твердо знаю, что, если быть мужественным, выздоровление придет изнутри, через великое смирение перед лицом страданий и смерти, через отказ от собственной воли и самолюбия. Но ко мне оно не придет: я люблю писать картины, видеть людей и вещи и все, что составляет нашу жизнь – фальшивую, если угодно. Да, настоящая жизнь – иная, но вряд ли я принадлежу к тем, кто готов жить и всегда готов страдать.

Что за странная вещь – мазок, прикосновение кисти. На воздухе, открытый ветру, солнцу, людскому любопытству, ты работаешь как можешь, заполняешь холст как попало. Но ты между тем схватываешь истинное и главное – и это самое трудное. Если же вернуться к этюду через какое-то время, привести прикосновения кисти в соответствие с предметами, то, конечно, он выйдет более гармоничным и приятным глазу: ты передаешь ему свою безмятежность и улыбчивость.

О, я никогда не смогу передать свои впечатления от некоторых фигур, виденных здесь. Конечно, дорога на юг – это дорога к чему-то совершенно новому, но северянам трудно проникнуть в это. Заранее предвижу, что в день, когда ко мне придет признание, я буду тосковать по одиночеству, по печали, что испытываю здесь, наблюдая сквозь железные прутья своей палаты за косцом там, внизу. Нет худа без добра.

Чтобы добиться успеха и длительного процветания, нужно обладать другим темпераментом, не моим, я никогда не смогу желать и достичь того, чего мог бы и должен был достичь.

На меня так часто находят затмения, что я могу занимать лишь четвертое, пятое место. Прекрасно понимая, в чем состоят ценность, оригинальность, превосходство Делакруа или Милле, я стараюсь повторять: да, я кое-что собой представляю, я кое-что могу. Но мне следует опираться на этих художников и делать то немногое в этом же духе, на что я способен.

Итак, папаша Писсарро получил жестокий удар: два несчастья сразу![325]

Прочитав об этом, я решил спросить тебя, есть ли возможность остановиться у него.

Если ты станешь платить ему столько же, сколько платишь здесь, это будет выгодно для него, ведь я обойдусь немногим – не считая того, что нужно для работы.

Поэтому спроси у него в открытую, и если он не захочет, я отправлюсь к Виньону.

Понт-Авен слегка пугает меня: столько народу! Но то, что ты говоришь о Гогене, очень интересно. Я по-прежнему говорю себе, что мы, может быть, еще поработаем вместе. Я знаю, что способен на большее, чем то, что уже сделано, но как же его в этом убедить?! Я по-прежнему надеюсь написать его портрет. Видел ли ты мой портрет его работы, на котором я пишу подсолнухи? Мое лицо слишком ярко освещено по сравнению с тем, как было тогда, но это правда я, страшно уставший и наэлектризованный, каким и был.

И все же, чтобы увидеть страну, надо жить с простым народом, в маленьких домиках, бывать в кабачках и т. д. Вот что я сказал Бошу, жаловавшемуся, что не видит для себя ничего притягательного или впечатляющего. Я гуляю с ним два дня и показываю ему, что здесь можно написать тридцать картин, так же отличающихся от северных пейзажей, как марокканские. Любопытно, что он делает сейчас?

Знаешь ли ты, почему картины Эж. Делакруа – религиозные, исторические, лодка с Христом, «Пьета», «Крестоносцы» – имеют такую притягательность? Дело в том, что Эж. Делакруа, работая над Гефсиманией, сперва отправился посмотреть, как выглядит сад с оливами, и сделал то же самое для моря, исхлестанного жестоким мистралем, и, наверное, решил, что все, кто известен нам из истории, – венецианские дожи, крестоносцы, апостолы, святые женщины – были похожи на их сегодняшних потомков и жили так же, как они.

Я должен