Я должен написать на днях матери и Вил. Вил попросила меня прислать ей картину, и я хотел бы заодно подарить картину Лиз – насколько я знаю, сейчас у нее нет ни одной.

Что скажешь, если мать поселится в Лейдене? Думаю, насчет этого она права: я понимаю, что ей не терпится увидеть внуков. И тогда в Брабанте не останется никого из нас.

Кстати, раз уж я заговорил об этом, недавно я читал в Арле какую-то книгу Анри Консьянса. Если угодно, она чересчур сентиментальна, с этими его крестьянами, но, говоря об импрессионизме, знаешь ли ты, что у него есть описания пейзажей с упоминанием цветов в высшей степени точным, прочувствованным, первозданным? И так во всей книге. Дорогой брат! В кемпенских вересковых пустошах все же было кое-что. Но этого уже не вернуть, так что вперед!

Он – Консьянс – описывает новенький домик с ярко-красной черепичной крышей под палящим солнцем, сад со щавелем, луком, кустами картофеля с темными листьями, буковой оградой, виноградником, а вдалеке – сосны и желтый-желтый дрок. Не бойся, это не Казен, а Клод Моне. И даже в избытке сентиментальности есть некое своеобразие.

А я чувствую это и, черт возьми, не могу ничего сделать – разве не обидно?

Если тебе представится случай купить литографии с картин Делакруа, Руссо, Диаса и т. д., старых и современных художников, «Галери модерн» и т. д., горячо рекомендую оставить их у себя: увидишь, они станут редкостью. Вот хороший способ делать доступными для всех прекрасные вещи – эти листы тех времен по 1 франку, тогдашние офорты и т. д. Брошюра о Родене и Клоде Моне очень интересна. Как бы я хотел посмотреть на все это! Само собой, я все же не согласен, когда он говорит, что Мейсонье – пустое место и что в Т. Руссо нет ничего особенного. Мейсонье и Руссо чрезвычайно интересны для тех, кто любит их и стремится узнать, что чувствовал художник. Не все способны думать так же, ибо их картины надо видеть и всматриваться в них, а такого не встретишь на каждом углу. Но даже если разглядывать картину Мейсонье целый год, останется кое-что и на следующий, будьте спокойны. Не говоря уже о том, что это человек, у которого случались мгновения счастья и изумительные находки. Конечно, я знаю, что Домье, Милле, Делакруа рисовали по-другому, но манера Мейсонье – нечто истинно французское, хотя старые голландцы не нашли бы, к чему тут придраться, и все же это отлично от них, это современно; только слепой не увидит, что Мейсонье – настоящий художник, и притом первоклассный.

Много ли есть вещей, помогающих понять XIX век лучше, чем портрет Этцеля? Бенар думал так же, сделав современного человека читателем, когда он писал два прекрасных панно – «Первобытный человек» и «Современный человек», те, что мы видели у Пти.

Я всегда буду сожалеть о том, что сегодня поколение, скажем, 48-го года и наше считают не имеющими ничего общего друг с другом. Сам я верю, что между ними есть крепкая связь, хоть и не могу этого доказать.

Возьми хотя бы славного Бодмера. Разве он не изучил природу, как охотник, как дикарь, разве он не любил ее и не познал, имея опыт всей долгой мужской жизни? Думаешь ли ты, что первый же парижанин, отправившись в предместье, узнает о ней столько же или больше, так как напишет пейзаж в более резких тонах? Не то чтобы чистые и контрастные тона – это плохо, и, если говорить о колорите, я далеко не всегда восхищаюсь Бодмером, но во мне вызывает восхищение и любовь тот, кто знал весь лес Фонтенбло, от насекомого до кабана, от оленя до жаворонка, от высокого дуба и утеса до папоротника и травинки.

Этого нельзя почувствовать и обрести просто по своему желанию.

А Брион? «Изготовитель эльзасских жанровых картин», скажут мне. Да, он написал «Обед по случаю помолвки»[323], «Протестантскую свадьбу» и т. д. на эльзасские сюжеты. Между тем никто не смог проиллюстрировать «Отверженных», а он сделал это так, что по сей день его манера остается непревзойденной, и не ошибся в типах. Разве это мало – настолько хорошо знать людей, человечество той эпохи, чтобы почти ни разу не ошибиться в выражениях лиц и типах?

А наша участь – тяжкий труд до старости, вот почему мы приходим в уныние, когда дело не спорится.

Думаю, когда ты увидишь музей Брюйа в Монпелье, больше всего тебя тронет сам Брюйа: стоит только подумать, глядя на купленные им вещи, кем хотел он быть для художников. Некоторые его портреты обескураживают – настолько расстроенным и раздосадованным выглядит его лицо. Если мы не добьемся ничего на юге, то всегда можем вспомнить о нем, всю жизнь страдавшем из-за этого.

Спокойным он кажется лишь на портретах Делакруа и Рикара.

К примеру, по великой случайности портрет кисти Кабанеля правдив и интереснее других с точки зрения наблюдательности. По крайней мере, он дает представление о человеке.

Мне очень приятно, что мать Йо приехала в Париж. В следующем году все будет, наверное, чуть по-другому, у тебя появится ребенок, а с ним – и немало мелких горестей, которыми полна человеческая жизнь, но большие горести, сплин и т. д. исчезнут навсегда, как и должно.

Вскоре я напишу тебе еще одно письмо, сейчас я пишу не так, как хотел бы; надеюсь, у тебя все хорошо и будет так и впредь. Очень рад, что Риве избавил тебя от кашля, который сильно тревожил меня.

То, что было у меня в горле, понемногу рассасывается, мне еще трудно есть, но все равно уже лучше.

Крепко жму руку тебе и Йо.

801. Br. 1990: 802, CL: 605. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, вторник, 10 сентября 1889

Дорогой Тео,

в своем письме ты, по-моему, очень хорошо говоришь о Руссо и таких художниках, как Бодмер, о том, что это во всяком случае люди, причем настоящие, так что хотелось бы видеть мир населенным такими, как они; конечно, я думаю так же.

И. Х. Вейсенбрух хорошо знает и пишет грязные бечевники, хилые ивы, затейливые и причудливые ракурсы и перспективы каналов, «как Домье – своих адвокатов», и я нахожу это превосходным. Терстех поступил правильно, купив его работы, и если такие, как он, не продаются, это из-за того, что слишком много торговцев стараются продать что-то другое, обманывая и сбивая с толку публику.

Знаешь, сегодня я случайно прочел историю одного энергичного предпринимателя, скорее даже издателя, и испытал то же негодование, тот же гнев, что некогда испытывал, работая у Гупиля и Ко.

Жизнь течет, время уходит безвозвратно, но я упорно работаю, поскольку знаю, что возможности для работы уходят безвозвратно.

Особенно в моем случае, когда более жестокий кризис может навсегда отнять у меня способность заниматься живописью. Во время кризисов я трушу перед лицом тревоги и страдания – трушу больше, чем следовало бы, и, может быть, эта нравственная трусость, притом что раньше я вовсе не желал выздоравливать, сейчас заставляет меня есть за двоих, много работать, осмотрительно вести себя с другими больными из страха, что это вновь повторится со мной, – словом, сейчас я стремлюсь выздороветь, как самоубийца, найдя воду слишком холодной, стремится уцепиться за берег.

Дорогой брат, ты знаешь, что у меня была тысяча причин отправиться на юг и с головой уйти в работу.

Я хотел увидеть другой свет, верил, что созерцание природы под более ярким небом поможет нам лучше понять, как чувствуют и рисуют японцы. Я хотел наконец увидеть более жаркое солнце, поскольку, не узнав его, невозможно понять картины Делакруа в том, что касается исполнения, техники, и поскольку на севере призматические цвета затянуты туманом.

Все это остается более или менее верным. К этому надо прибавить сердечную склонность к тому югу, который выведен Доде в «Тартарене», и еще одно – порой я находил там друзей и то, за что люблю эти края.

А потому ты поймешь, что, какой бы страшной ни казалась мне моя болезнь, я чувствую, что все же наладил здесь крепкие связи – такие, что, может быть, позже захочу поработать в этих местах, – но все же я могу довольно скоро вернуться на север.

Да, я не скрываю от тебя, что так же, как сейчас