газону, он поднял взгляд на вершину северного холма. Да, они опять были там — вереница коренастых фигурок, согбенных, ящероподобных, мрачно взирающих сверху вниз на пришельцев, которые осмелились осквернить их мир.

Вспомнилось, что еще недавно он, Латимер, обдумывал, как в одиночку сокрушить бесчеловечный проект. Обдумывал, прекрасно сознавая, что это не по силам не только одиночке, но, вероятно, даже специально подобранной группе людей.

А теперь оказалось, что можно не тревожиться. Рано или поздно в недалеком будущем проект будет похоронен. Может быть, поначалу персонал перебросят отсюда в дом на берегу или на другие, как их называют, станции, только бы подальше от этого злополучного здания. Может статься даже, что будет предпринята попытка продолжить проект, построив другую штаб-квартиру в ином, более безопасном мире. Но в лучшем случае человечество выиграет какое-то время — и не исключено, что проекту все-таки крышка. На него уже извели бессчетные миллиарды. Сколько еще миллиардов воротилы первичного мира согласятся вложить в свою затею? Ведь в этом же соль вопроса, в этом смысл любого предприятия в первичном мире: стоит ли овчинка выделки?

Дэвид Латимер повернулся лицом к вершине и к тем, кто расположился на ней. И, залитый колдовским лунным светом, торжественно поднял руку, приветствуя собратьев по разуму.

Он отлично сознавал, сознавал даже в эту минуту, что жест бесполезен — жест для себя, а отнюдь не для согбенных фигурок на вершине, которые не увидят никакого жеста и тем более не оценят. Но при всем при том ему представилось важным сделать этот жест, свидетельствующий, что он, разумный человек, питает искреннее уважение к другим разумным и надеется, что со временем две расы сумеют выработать взаимоприемлемые правила отношений, общий моральный кодекс.

Фигурки на вершине не шевельнулись. А чего еще можно было от них ожидать? Откуда им было знать, что он попробовал безотчетно пообщаться с ними? Да и что им до такого общения? В сущности, он и не пытался общаться, а лишь подал знак, в первую очередь себе, о том, что в данную секунду его обуяли братские чувства…

И едва он подумал о братстве, как на него накатила волна теплоты, окутала его и обняла, — по смутным детским воспоминаниям, именно так тепло было на руках у матери, когда она укладывала его в постель. А затем он тронулся в путь. Его приподняло и понесло, забор под током проплыл где-то внизу, и под ногами заскользил склон крутого холма. Он не испытал испуга: все было как во сне, как в сказке, и рождало в глубине души странную уверенность, что на самом-то деле с ним ничего не происходит, а следовательно, и опасности нет.

Он очутился лицом к лицу с согбенными фигурками, сидящими полукругом, и, хотя сознание было по-прежнему спутанным, как во сне, их можно было хорошо разглядеть. В общем, глядеть было особенно не на что. Они оставались такими же коренастыми и бесформенными, как и с дальнего расстояния. Их тела казались неуклюжими глыбами без каких-либо деталей, различимых при лунном свете, но вот лица — этих лиц Латимеру никогда не забыть. Лица сохраняли треугольные очертания, свойственные рептилиям, однако жесткость треугольных контуров резко смягчали глаза — живые, ясные, исполненные сострадания.

Он вглядывался в эти лица — и все же никак не мог избавиться от сомнений: действительно ли он здесь, в нескольких футах от них, или по-прежнему стоит внизу на газоне, а они сидят, согбенные, на своей верхотуре? Он напрягся, сознательно пытаясь сориентироваться, ощутить почву под ногами, прижаться к ней подошвами, — но нет, старайся не старайся, земли под ногами не ощущалось.

В них не было ничего особенно отталкивающего или пугающего — они внушали легкую брезгливость, и только. Сидят себе скорчившись, нечетким кружком, и пялятся своими добрыми, сострадательными глазами. И все же странным образом, какой он не взялся бы определить, их присутствие чувствовалось ежесекундно. Они не тянулись к нему физически, не пробовали дотронуться — возможно, из боязни, что, если попробуют, он отшатнется; и тем не менее дотягивались до него как-то иначе, словно бы заливали в него, как воду в бутыль, самую суть своего естества.

А потом они заговорили с ним — не голосом, не словами, он не мог бы сказать как, — а может, мелькнула шальная мысль, с помощью того самого естества, которое залили в него.

— Теперь, когда мы познакомились, — заявили они, — мы отсылаем тебя обратно…

И он очутился — где? — в конце вымощенной кирпичом подъездной аллеи, ведущей к дому. За своей спиной он услышал сырые, ветреные шорохи первобытного леса, и в ближних деревьях гортанно перекликались две совы. На широкой лужайке росли могучие дубы, а под ними стояли элегантные каменные скамьи, на которых, судя по их виду, никто никогда не сидел.

Дом на берегу. Они вернули его в дом на берегу, а не в штаб-квартиру, не в засаженную травой загородку под холмом в мире, где меловой период никогда не кончался и не кончится.

Они вернули его сюда, но он чувствовал, что естество, которое в него закачали уродцы, согбенно усевшиеся кружком на вершине, сохранилось и бурлило внутри — и источало знание и комфорт.

Он спросил себя: кто они? Полиция, а может, беспристрастные судьи? В любом случае они и в будущем станут следить за потугами воротил, которые ищут для себя монопольных выгод на альтернативных мирах, открытых ныне для человечества и, наверное, для многих других разумных рас. Следить и при необходимости вносить коррективы с тем, чтобы эти миры не пали жертвой межнациональных финансовых устремлений расы, впервые их открывшей, а были неотъемлемым достоянием всех — вероятно, все-таки немногих — разумных видов, развившихся на всех мирах. Станут следить, в частности, и за тем, чтобы любой мир использовался мудрее, чем люди использовали свой родной первичный мир.

И они не сомневаются ни на миг, что это может быть и будет сделано. Более того, они уверены, что это неизбежно случится, что в грядущие годы люди и другие разумные расселятся по райским мирам, о которых упоминал Саттон, и что с мирами, поджидающими поселенцев, будут обращаться с бережностью, человечеству доселе не свойственной. Потому что диковинные согбенные стражи рассядутся на множестве холмов во всех мирах и повсюду будут нести свою неусыпную вахту.

«Можно ли им доверять?» — подумал он и устыдился собственной мысли. Ведь они заглянули ему в глаза, а затем поделились с ним своим естеством и вернули его сюда, а не в укрепленный лагерь в меловом периоде. Они знали,