Шрифт:
Закладка:
— Возможно, но я бы не хотел, чтобы моей матери или отцу названивали.
— Ой да мало ли на войне странностей. Это же война.
— В смысле?
— Ну, прислали нам командира. Мужик лет пятьдесят. Мобилизованный капитан. Ну и, ек макарек, стали мы село одно брать… Атам церковь каменная с большой такой колокольней!
Для чего-то стал тянуть он руку к потолку, чтобы мы визуально представили себе эту колокольню.
— А на колокольне то ли камеры хохлячьи, то ли шо… Я-то, между прочим, тоже украинец, если шо. Но тут важно не путать украинцев с хохлами! Так вот… куда мы ни суемся, а нас глушат и глушат с минометов. И, главное, дроны не летают, а они все знают. Ну ясно же, что на колокольне корректировщик или камеры. Делов-то: пару ПТУРов в нее всадить и сложить ее нахер! А этот нам: «Грех это большой!». А пацанов, сука, дожить не грех?!
Он смотрел на меня, наливаясь пунцовой злостью.
— А ты про телефоны беспокоишься… Эх бля….
Нашу дискуссию прервала медсестра и позвала меня на перевязку, во время которой я с интересом рассматривал свои раны. За несколько дней они стали чуть-чуть затягиваться и представляли собой анатомический срез от кожи до кости.
Донецкие пацаны постоянно ходили в магазинчик и приносили оттуда еду и напитки, которыми с удовольствием и щедростью делились со всеми в палате. Было приятно, с одной стороны, но хотелось сказать, чтобы они эти деньги лучше отправили домой, а не тратили тут непонятно на что.
— Костян, да ты угощайся, — говорили они и подсовывали шоколадку и другую нехитрую снедь.
— Спасибо, пацаны, я сыт.
На следующий день в госпиталь приехала какая-то блогерша — говорящая голова. Нас собрали в актовом зале времен СССР и рассадили на мягкие неудобные кресла, прикрученные рядами к полу. На сцену выбежала красивая рафинированная девушка в военных штанах и, даже не поздоровавшись, стала отыгрывать номер, демонстрируя сопереживание. Смотреть на это было обидно, а слушать грустно. Я поднялся и медленно стал пробираться между рядами на выход. В дверях зала я натолкнулся на ее водителя или охранника.
— Что не понравилось? — с улыбкой спросил он.
— Я на войне принял для себя решение, что не буду себя насиловать общением с теми, кто мне не нравится. И это, — я кивнул в ее сторону, — мне не нравится. Это пластмассовый патриотизм. Лучше бы она где-то на эстраде пела и не пыталась тут перед нами комедию ломать.
Он хотел что-то мне ответить, но сдержался, давая мне пройти. Я аккуратно спустился вниз по лестнице и вышел в парк, в котором гуляли раненые. Одного из них на коляске везла молодая симпатичная девчонка. Она постоянно наклонялась к нему сзади и целовала его в волосы на голове. При этом он жмурился как кот и широко улыбался.
Я впервые заметил, что землю стала покрывать нежная, едва заметная трава, на деревьях набухали почки, уже готовясь прорваться наружу. По высокому голубому небу плыли праздничные белые облака и птицы, которые с шумным щебетом летали среди деревьев парка. На душе стало легче, и я даже на время перестал думать о том, «что же там в Бахмуте?».
Москва
На шестой день нас погрузили в ИЛ-76 для отправки в Москву. Посередине брюха вместительного самолета были установлены двухъярусные шконки, на которых лежали тяжелораненые бойцы без сознания, подключенные к аппарату ИВЛ — искусственной вентиляции легких. Нас, легкораненых, разместили по бортам, и я впал в прострацию. Это было состояние безвременья. Я одновременно находился и в этом самолете, и в своем прошлом, и даже пытался делать усилия думать о будущем. Последний раз я летел на ИЛ-76 в 2000-м году из Уссурийска в Моздок, не понимая, что лечу на настоящую войну.
— Прикинь, мы выжили… — удивленно прошептал мой гражданский вояке.
— Выжили. Но дело-то не доделали. Жаль, конечно.
— Ты не понимаешь… Мы живы! По-настоящему живы!
— Не расслабляйся, — сказал вояка, расстегивая каску и ставя автомат на предохранитель.
После приземления в Москве нас встречало огромное количество машин скорой помощи, в которых было много красивых девушек-медсестер.
— Куда нас повезут? — спросил я у симпатичной рыжей медсестры с веснушками.
— Можно на выбор, — быстро ответила она и сунула мне в руки список военных госпиталей.
— Хочу сюда! В филиал Бурденко в Сокольниках! — я посмотрел на нее и зачем-то добавил: — Там у меня рядом сестра с мужем.
— Хорошо. Я отметила. Вас отвезут туда.
Сокольнический филиал находился в парке и в нем все было на самом высшем уровне. И палаты, и обхождение персонала, и еда. В палате размещалось шесть кроватей, у каждой из которых была тумбочка. На стене висел телевизор, по которому можно было смотреть бесконечные тупые сериалы, которые отвлекали от мыслей и не оставляли в голове никакой информации. У каждой палаты был свой балкончик, на котором можно было курить, глазея на парк и прогуливающихся раненых. Госпиталь был закрытым и попасть сюда можно было только по пропуску. Я выходил на балкон и автоматически искал глазами в небе «птички» и места, где украинцы могли устроить огневые точки. Мой мозг в отличие от тела по-прежнему оставался на войне.
Я был одним их немногих бойцов ЧВК «Вагнер» в госпитале и чувствовал к себе особое отношение. Штурм Бахмута подходил к концу, и все говорили об успехах «музыкантов». Когда люди узнавали, что я прямиком оттуда, большая часть из них внутренне напрягалась и замирала по стойке смирно. На тот момент о нас говорили как о подразделении из моих до мобилизационных фантазий — сплошь состоящем из профессионалов высочайшего класса. Слушая восторженные отзывы о ЧВК, я как будто сам проникался этими идеями и представлял своих сослуживцев в ореоле и лучах славы. Те, кого я еще неделю назад называл боевыми бомжами, казались мне романтичнее, стройнее и выше. При этом я стеснялся проявления удивления и легкого почитания со стороны персонала и бойцов из других подразделений. Но всякий раз слыша «Вы молодцы ребята! Красавцы!» мне было неловко и приятно одновременно.
В одно из таких общений мне опять вспомнился эпизод из чеченской компании, когда мы возвращались домой.
С нами ехал наш повар, который не был ни на одном боевом выходе. Пока мы бегали по горам, у него была возможность сделать себе красивый дембельский наряд с аксельбантами и другой мишурой, которой он обвешал свою форму.
На нашем бледном и засаленном
