Первое – официальное и господствовавшее – было продолжением умственного застоя после милютинского периода, обскурантизма Ванновского и материализма Куропаткина. К нему примыкали как большинство старших начальников, оказавшихся неспособными воспринять свежий опыт войны, так и значительное число карьеристов, вполне разделявших мнения начальства и быстро восходивших за это по служебной лестнице. Это рутинерское мировоззрение поощрялось и насаждалось Сухомлиновым. Как передают, Сухомлинов похвалялся, что «двадцать лет не брал в руки ни одной книги по военному делу». Имена генералов Жилинского, Рузского, Н. И. Иванова характеризуют его «корифеев», имена же полковников Ю. Данилова и Бонч-Бруевича – его восходящие светила.

Игнорирование военной науки рутинерами вызвало резкую, хоть в общем и поверхностную, реакцию. Возглавляли ее генерал Щербачев{97} (начальник академии), полковники Головин{98}, Свечин{99} и ряд других способных и даже талантливых представителей нашей военной профессуры. Их прозвали «младотурками» за напористость их новаторских стремлений. Движению сочувствовал великий князь Николай Николаевич, влияние которого было в этот период на ущербе. «Младотурки» стремились наверстать нашу отсталость равнением по современным иностранным образцам. Их учение состояло, в общем, из смеси французских и германских доктрин (с преобладанием последних). Иными словами, они светили не своим светом, а отраженным чужим. Мольтке и Шлихтинга разбавляли Ланглуа и Фошем{100}, полученную смесь сдабривали «прикладным методом» и получали таким образом «русскую» военную доктрину.

«Младотурецкое» движение встретило яростный отпор господствовавших обскурантов. Борьба закончилась полным разгромом академии Сухомлиновым в 1913 году, смещением крамольных профессоров и запрещением думать иначе, чем по раз навсегда установленному казенному шаблону. «Младотурки» были загнаны в подполье, но идеи их постепенно стали захватывать все более широкие круги. Сами по себе эти идеи особенной ценности не представляли, будучи лишь компиляциями иностранных рационалистических доктрин. Однако в сравнении с царившей официальной косностью и они были огромным шагом вперед. А главное, они давали известный научный метод, существенно расширяли кругозор. Профессора-«младотурки» сильно способствовали поднятию уровня офицеров Генерального штаба выпусков 1908–1914 годов, выпусков, исключительно ценных по своему качеству и столь ожививших войсковые штабы Мировой войны.

Более ценной в идейном и научном отношении явилась третья группа – «классиков» – сторонников возрождения русского национального военного искусства. Первыми указали на эту основную особенность национальности военного искусства генерал Мышлаевский и полковник Байов{101}. Реакция «классиков» была глубже и осмысленнее реакции «младотурок» – это были основоположники определенной военной философии, а не только талантливые пересказчики иностранных доктрин. «Классики» чувствовали необходимость возродить русское военное искусство на русских же основаниях. Путь их был более трудным, нежели «младотурок», бравших хлесткими и модными лозунгами.

К началу Мировой войны официальное рутинерство еще крепилось, но если не дни, то, во всяком случае, годы его были сочтены. На смену мертвой воде должна была явиться вода живая: ближайшее будущее было за «младотурками», дальнейшее – за «классиками».

* * *

Памятником отжившего, но не желавшего уходить рутинерства остался Полевой устав 1912 года, составленный генералом Рузским и полковником Бонч-Бруевичем (причем главную роль играл этот последний). Устав этот не заслуживал бы упоминания, если бы ему, вернее, идеям, которые он выражал, русская армия не была обязана кровавыми неустойками во встречных боях августа 1914 года, позором Брезин и горлицким разгромом.

Характерной особенностью Устава 1912 года (заменившего «драгомировский» Устав 1901 года) было прежде всего нарочитое игнорирование встречного боя. Все операции классифицировались на «наступательные» либо «оборонительные». При ведении «наступательного» боя уделялось излишнее внимание тщательному выяснению обстановки (вообще в маневренном бою невозможному) и сказывалось стремление руководиться действиями противника. Первое влекло к потере времени, ослаблению энергии, проволочкам и трениям при отдаче, передаче и выполнении приказаний. Второе грозило подчинить наши действия воле неприятеля. В «оборонительном» бою главная роль отводилась передовой линии, которая и насыщалась войсками. О маневрах из глубины и в глубину, о маневренном резерве не давалось и понятия: ничего не делалось для сообщения эластичности боевым порядкам крупных соединений. Вместо того чтоб быть гибкими и упругими, как сталь, они были тверды, но хрупки, как чугун. Поражение передовой, насыщенной войсками, линии принимало размеры катастрофы. Ясной идеи сосредоточения главных сил решающего кулака – на главном направлении отнюдь не проводилось, как не проводилось идеи сосредоточения массивного огня – огневого кулака. Наконец, Уставом не была изжита «куропаткинская» страсть к отрядной организации: он допускал «отряды» при условии, однако, быть им «силою не свыше корпуса».

Главным пороком русской стратегической мысли было какое- то болезненное стремление действовать «по обращению неприятельскому». Задачи ставились не так, как того требовали наши интересы, а так, как, полагали, вероятнее всего будет действовать противник. Отказ от самостоятельного мышления вел к отказу от инициативы, подчинению воле неприятеля, переоценке врага, недооценке в то же время наших сил. Все вместе приводило к упадку духа, необоснованным страхам, шатанию мысли – словом, ко всему тому, чем действительно характеризовалась деятельность наших тогдашних военных верхов (особенно в планах стратегического развертывания). Объяснением всех этих человеческих слабостей могло служить одно лишь слово: «Мукден». Недавний разгром наложил свой печальный отпечаток на души старших начальников – они так никогда и не смогли вполне отрешиться от психологии побежденных. Принимая во внимание ригоризм производства по старшинству (столь гибельный при подборе старших начальников), можно было допустить, что освежение и моральное оздоровление нашего высшего командного состава смогло бы наступить не ранее 1920–1925 годов, когда наша армия смогла быть возглавленной деятелями, ее достойными.

Должность начальника Главного управления Генерального штаба при генерале Сухомлинове замещалась людьми незначительными, не способными стать соперниками властолюбивому министру. Способный и культурный генерал Мышлаевский был сразу «сослан» на Кавказ. Его заменил трудолюбивый Гернгросс (командир XXIV армейского корпуса), а Гернгросса – «человек в футляре», мелочный столоначальник генерал Жилинский (бывший начальник штаба наместника адмирала Алексеева, а затем командир Х армейского корпуса). Генерал Жилинский пробыл во главе Генерального штаба с 1911 по 1914 год, принял в этой должности ряд легкомысленных и непродуманных обязательств в отношении союзницы Франции и «по своему желанию» был назначен на ответственнейший пост командующего войсками Варшавского округа (то есть главнокомандующего «германским», Северо-Западным фронтом). На место генерала Жилинского был назначен «сухомлиновский» начальник академии генерал Янушкевич – скромный профессор военной администрации, никогда ничем, даже батальоном, не командовавший и получивший этот новый пост столь же неожиданно, как и свой предыдущий.

Сухомлинов отзывался о Янушкевиче пренебрежительно: «наш новый начальник Генерального штаба – малое дитя». Это усиливает ответственность военного министра, доверившего исключительно важный пост малому дитяти. Сурово следует осудить и генерала Янушкевича, принявшего должность, заведомо ему не подходящую. О необычайном легкомыслии и ветрености генерала Сухомлинова дает представление передаваемый графом Коковцевым случай: осенью 1912 года, когда вспыхнула Балканская