Шрифт:
Закладка:
Премьер, а это был он, Ицхак Р-ин, взял генерала справа под руку и они, как шерочка с машерочкой, бодрым по утреннему холодку доверительным шагом вошли в здание. Никакой охраны у них не было, шофер даже не оглянулся на начальников, остался в машине читать газету.
Кафкан вскочил и вытянулся в струнку при виде этих людей в вестибюле. Военный, собранный и сердитый, на него даже не взглянул, он думал свою стратегически важную мысль и ему было не этого чудаковатого возрастного солдата третьего месяца службы. Он быстро прошел к лестнице и поднялся наверх. Зато второй освободился от всего и сменил направление, уверенно прошагав к Кафкану. Он явно знал, чего хотел от жизни.
– Ты из Советского Союза, солдат, да? Недавно приехал, да? – спросил он. Голос у него был низкий, глубокий, сильный, не угрожающий. В руках он держал пачку сигарет «Марлборо» с откинутой крышкой. Он был выбрит и почти спокоен.
– Куришь?
Кафкан мотнул головой, что не курит. Он курил на самом деле, но сказал, что нет, так как слишком волновался. Премьер поджег сигаретку, щелкнув металлической зажигалкой, которую никак не мог достать в Иерусалиме Гриша, глубоко и со вкусом затянулся, выпустил дым из себя и присел на поверхность стола боком.
– Ну, а вообще, как тебе здесь? Не обижают? Нравится тебе?
– У меня все в порядке. Не обижают, жду начала курса через пару недель, – сказал Гриша. Он ничего выглядел, волновался, но держал себя в руках.
– А ты знаешь, солдат, кто я? Представляешь себе?
Ицхак Р-ин смотрел на него без насмешки, с интересом ученого естествоиспытателя, ловца бабочек и их душ.
Кафкану показалось, что от него идет стойкий сытный запах хорошего алкоголя, «виски, что ли». Ему показалось это странным, было часов семь утра, и все-таки это был не Ленинград, а другое место, где такое было невозможно в принципе, по его мнению. Но нет, обмануться было невозможно. Этот внимательный человек уже принял по утру некоторую дозу алкоголя, что никак не влияло на его поведение. Грамм 150–200, не больше, но с утра и на пустой желудок, а! Ничего. Можно снять шляпу.
– А знаешь, солдат, моя мама ведь тоже из этой вашей страны, родом из Москвы, у нее даже имя Красная Роза, только я не говорю на вашем языке, я говорю на других языках, ты не думай, – сообщил этот человек. Он держал сигарету на весу, в раздумье, не зная куда стряхнуть пепел. Гриша Кафкан стоял по-прежнему навытяжку, хотя все услышанное им только что звучало успокоительно.
– Я тебе, солдат – ты мне нравишься, не суетишься, не подхалимничаешь – оставлю свой телефон. Это на моем рабочем столе, только я отвечаю, звони если что, помогу чем смогу, понял меня? – Р-ин порылся в карманах, нашел ручку, никакой бумаги не было, и он оторвал поля от популярной тогда газеты «Гаарец», которая торчала из его кармана.
Быстро и разборчиво он написал копеечной запасной ручкой из бокового кармана телефон из восьми цифр, начиналось с 03, и протянул Грише со словами:
– Звони, не стесняйся, тебя как звать?
– Григорий Кафкан.
– Ну вот, Гриша, звони, когда захочешь, – и ушел, пожав ему руку на прощанье. Гриша сложил бумажку с телефоном в два раза и спрятал в карман гимнастерки, застегнув его.
Ицхак Р-ин, легко запрыгивая на ступеньки, поднялся по лестнице и скрылся в коридоре. Он был здоров, ему еще было жить и жить, творить и служить. Тут же к Кафкану подошел торопливо Вакнин и шевеля усами, угрожающим тоном спросил: «Вы о чем с ним толковали, ты что, знаком с ним, а?» – «Первый раз вижу, ни о чем особенном мы не говорили, он спросил, как мне тут, как отношение и все такое», – сказал Кафкан, он почти оправдывался. «И все! А ты что сказал?» – «Все хорошо, сказал, всем доволен». Вакнин посмотрел на него, поправил усы и сказал: «Да, ну-ну, если так, то хорошо». Отходя, он через два шага повернулся и подозрительным тоном спросил: «Ты точно с ним не знаком, а вы не родственники с ним, случаем?». Кафкан пожал плечами, что, мол, не говори ерунды, Яков Вакнин, не мельтеши. Вакнин как бы споткнулся, все запоминал, но помалкивал, кто там знает этих европейцев с их синими «фордами» (откуда бабки у пацана, а?) и их непонятными, необъяснимыми родственными связями. Не разобрать ничего, ухо востро, брат Вакнин, так он себе пожелал и был прав, конечно.
Девочки тоже спрашивали Гришу Кафкана, сверкая глазами и умирая от любопытства: «Ну, что, что он тебе сказал? А ты что? А он что?». Одна из девчонок пригляделась к Кафкану, прищурившись, поджала полные губы и сказала: «Вот ведь как некоторым везет. Без году неделя, а разговаривает с главным человеком страны на равных, вы посмотрите только». Кафкан не надеялся, что кто-то из девушек полюбит его просто так, внезапно, за красоту, за ум или, там, за скромность какую-нибудь. Хотя надежда на это у него всегда была. «Глупость, конечно, – думал он, – но я имею право на любовь, разве нет?» Конечно да, Гриша, конечно, да, просто время еще не пришло твое. Жди.
Заседание начальников длилось до часов четырех. После этого все быстро ушли плотной разнородной группой вместе с адъютантами, помощниками и другими штабными. Устали, надоело, перекурили, кто что знает.
Уходивший Р-ин, расслабленный, как и утром, осунувшийся, дружески кивнул ему издали из толпы генералов, показав рукой, что «не могу подойти, прости, солдат», после чего Кафкан смог наконец поесть остывших и все равно очень вкусных турецких (или болгарских?) пирожков, быстро глотая большие куски от них, задыхаясь от удовольствия. Он аккуратно приставил стул к колонне, подвинул стол от входа, оглядел пустой стол – мать приучила его быть аккуратным с малых лет – и после этого отправился домой на своем синем чудном «форде».
Ради справедливости, если она существует, добавим. Меньше, чем через год, этот самый Р-ин Ицхак стучал ладонью по столу (это было в четверг) и настаивал в правительстве, чтобы парни полетели в Энтеббе[2] освобождать заложников-евреев. Все было не очень просто, большое волнение в стране, тревога. Мота Г-р не слишком был за эту операцию, как и некоторые другие очень
