Шрифт:
Закладка:
Когда Майя училась в первом классе и начала ходить в школу, которая находилась на боковой улице, если идти от их дома направо и потом еще раз направо, и вот за углом и есть школа, то у нее было несколько верных подруг. «Буду дружить с этими девочками до самой смерти», – так она говорила матери за обедом. Та не реагировала на ее слова, только поправляла: «О какой смерти ты болтаешь, глупенькая, тебе еще целую жизнь надо прожить, ешь и не отвлекайся».
У одной из ее подружек мать работала на фабрике в пошивочном цеху, где строчила на гимнастерках швы в рукавах. Только швы и только в рукавах. Отец ее, токарь-наладчик, трудился где-то в центре страны и домой приезжал только на выходные. Девочка целыми днями была одна дома, старательно делала уроки (учительница ее хвалила в классе), прибиралась и готовила пюре на подсолнечном масле для себя, картошка в доме была. Потом она сидела у окна и читала растрепанную книжку, которая была единственной в доме. Книжка называлась «Приключения Гекельберри Финна».
Такой тихий послушный ребенок. Говорила она вполголоса. Ее звали Веред, хотя она как-то мельком сказала Майе, что записана она была Розой. «Мама мне объяснила, что Веред и Роза одно и то же, просто Веред меня назвали, чтобы я не выделялась, понимаешь?!» Майя спросила мать, так ли это, та, проучившаяся два класса в узбекской школе, знала русский язык. И та подтвердила, что Роза и Веред – одно и тоже имя.
Раза два-три в год мать Веред устраивала пожары в своем доме. Пожары быстро тушили соседи и приезжавшие на красных машинах пожарные. Веред забирали к себе родители Майи, мать отправляли в диспансер. Срочно приезжал отец Варды, человек с тонким бледным лицом и хорошими манерами, которые никак не вязались с его физической работой и огрубелыми руками. Потом все налаживалось у этих людей. Веред возвращалась домой к маме и ходила в школу, где над ней посмеивались ребята из класса, но не Майя, подруга на все времена. А потом все рухнуло, дом сгорел, потому что пожарные опоздали или поджигательница увеличила количество керосина. Хорошо, что Зелиг был дома.
Уже быстро темнело в этот предвечерний час. В большом окне гостиной были видны мечущиеся языки пламени. Он пересек улицу, добежал огромными прыжками до задымленного крыльца и, ворвавшись внутрь, вынес Веред, обжигая руки и лицо, из пылающего дома. Сгорело все до почерневшего фундамента. Непонятно откуда появилась с ледяным лицом мать девочки. Мать тут же увезли на скорой в лечебницу, где она исчезла навсегда. Отец, не получивший от страховки ни копейки за погибший дом, переехал в другой город с Веред, поближе к работе, за которую он так судорожно держался. Майя Веред больше не видела никогда. Она только помнила много лет ее фамилию, считала, что это важно. Уже в классе десятом один мальчик, живший по соседству, грубый, всегда смеющийся пошляк, сказал Майе на большой перемене, что видел Веред на набережной в Тель-Авиве. «Шорты, лифчик – все как надо, все наружу. Опытная проститутка, твоя лучшая подруга, предлагала мне скидку, но я отказался. Что я, бедный, что я нуждаюсь в скидках от такой? Скажи, Майя», – и засмеялся, как степной конь.
Гриша однажды, будучи моложе, чем сейчас, лет на 30–35, съездил в новую Россию, которую перестраивали с переменным успехом политики, бизнесмены и другие люди. Поездку эту некоторые его друзья не одобряли, считая это все бессмысленной суетой. «Ты же не авантюрист, а представлять все это, со звенящим счастливым восторгом в голосе, не гоже», – осуждающе повторяли эти мудрые люди числом в один человек. Один, но значительный и важный в жизни Кафкана. Он пропустил мимо себя его слова, хотел ему об этом сказать после, но было поздно, человек уже ушел со своей правотой и истиной.
Все было непонятно ему в этой стране. Все абсолютно было непонятно ему после почти двадцатилетнего отсутствия. Одежда, устройство, денежные отношения, отношения людей между собой, отношения со страной, властью в ней, с выживанием в ней. Все было непонятно, все, кроме, конечно, русского языка, который единственный стоял прочно, устойчиво и, кажется, неколебимо. Были еще друзья, родственники, знакомые.
Гриша должен был слетать в Хабаровск и Биробиджан по делам евреев и евреек. Он сел в самолет в Москве, настраиваясь на девятичасовой перелет. А что настраиваться? На что? Рядом с ним в кресле у окошка сидел средних лет бритый джентльмен, одетый в ковбойку с галстуком и в пиджак из толстой грубой материи. Он сбоку внимательно и быстро оглядел Кафкана и спросил: «Выпьешь со мной немного?». Его вопрос не был вопросом, скорее, уверенным утверждением. «С удовольствием», – сказал Кафкан. Мужчина покосился на него, вытащил чемодан-дипломат из-под сиденья и, щелкнув замками, раскрыл его. В чемодане лежали рядком бутылки водки со странными этикетками. «Водка на пантах марана, только у нас такую выпускают, целебная», – он опять покосился на Кафкана, не сказав, где это у нас, но видно, в хорошем месте. Потом он остановил взглядом проходившую стюардессу, которая выглядела просто, почти доступно и мило: «Нам бы, девушка, стаканы, хлебца и запивки какой-нибудь, да?!». Та, на ходу оценивая ситуацию, быстро решила в их пользу и ответила: «Сейчас, мальчики, две секунды потерпите – и все будет».
Гришу немного удивило количество водки, все-таки девятнадцать последних лет он в России не жил и отвык от многого, в частности, от объемов, от масштабов запросов граждан. Вдруг он вспомнил, что говорил ему опытный и умнейший, многое переживший друг в Иерусалиме до поездки: «Будь сдержан, осторожен и подозрителен в этой стране. Никому не верь, не расслабляйся и не увлекайся, Гриша. Они всегда на страже, без пьяных откровений. Верь только себе, и то с поправками на время года. И с водкой посдержанней, с водкой осторожней». Гриша был сдержан и осторожен, и ко всему, не глуп. Но и у него были свои проблемы, недостатки. Их было не так много, но они были, что скрывать. Иначе говоря, существовали нерешенные вопросы в его жизни, которые были значительнее его.
Сказать, что они выпили много, будет неверно. При всем при том, Гриша считал, что он все запомнил, все понял, выстроил
