Светло-серые глаза его, которые можно было определить как белые узкие внимательные глазки, изучали старичка Гришу как потенциального подследственного. Так вдруг показалось Кафкану Грише.

Кафкан Григорий Соломонович вспомнил, что добавлял тот его приятель, встретившийся с людьми из «конторы» тогда, пятьдесят лет назад, и впечатлившийся ими с оговорками. «В чем дело, скажи, что тебя насторожило в них?» – спросил третий их собутыльник из своего угла тахты. Рассказчик насупился, подумал и потом сказал, преодолев некое внутреннее препятствие: «Они водку не пьют, а пригубляют. Глаза у них какие-то беловато-прозрачные, почти стеклянные, невозможные, трудные для понимания. Все остальное игра. Очень много плохого театра. Но главное, эти ополовиненные рюмки водки, это сводило меня с ума, блевать хотелось от этих умников»…

Он отлично расставил акценты в своем рассказе, больше пятидесяти лет назад, рослый парень с худым профилем молодого сицилианского бандита. Человек резкий, даже острый, но безопасный физически. Впрочем, это уже и не так важно сегодня. Разговор этот проходил на улице, кажется, Чайковского, теперь-то уж чего. Номер дома уже забыл, пересказываю то, что не забыто.

– Надо было блевануть там у них на стол, – сказал из угла их собутыльник.

– Да я очень хотел, протрезвел – так хотел, но смелости не хватило, я не боец, стол был богатый, – признался рассказчик.

Кафкан очень хотел вспомнить номер этого дома, где на квартире первого этажа проходил этот разговор. Помнил, что вход был из подворотни, и когда шел с Литейного, то слева оставался Большой дом, а чуть впереди на другой стороне был гастроном со всегда горячими батонами, кирпичами обдирного-ржаного хлеба и солеными огурцами на вес из бочки с мутным белесым рассолом, в котором поверху торчали желтого цвета стебли укропа.

Олег Анатольевич прищурился и высоким веселым голосом предложил: «А не выпить ли нам с вами, Григорий Соломонович, чилийского белого сухого бутылочку-другую, а?! Очень знатное винишко, скажу я вам».

Сын понял слово «бутылочка», заулыбался, и сказав: «Я выйду на крыльцо покурю, папа», – внимательно огляделся вокруг и медленно вышел, изящно лавируя между стульями, столами и людьми. Местный сиамский король, которого здесь слушались все как божества, без приказа, а по воле души, несколько недель назад на раз отменил запрет на продажу конопли. Теперь дурью официально торговали во многих местах на радость молодежи и других людей. Кафкана это курево не брало, и он относился к нему почти равнодушно. Почти равнодушно, потому что у него было давнее уважение к слову «дурь», о которой на его прежней старой родине говорили с почтением, а некоторые отдельные люди с любовью.

– Очень хорошая идея, только чур вы одну, и я одну, в смысле платы, – торопливо сказал Кафкан, – чтобы было чин по чину.

Хотя какие уж там чины, что ты несешь, Гриша, что ты, вообще, говоришь?! На какую тему высказываешься?

– О чем речь, уважаемый, – Олег Анатольевич усмехнулся, приподнял руку над плечом, и к нему, чуть сгорбившись, поправляя ворот футболки, подошел на полусогнутых ногах один из двух его охранников. – Принеси нам, Коля, вина, того вчерашнего, белого, и фруктов тоже.

Коля кивнул, что все понял, и мягким шагом пошел к стойке, глядя перед собой непонятными глазами северянина, не то смирного послушника, не то голодного матерого волка на охоте.

Каждое утро Гриша Кафкан приходил в кафе возле восемнадцатиметрового бассейна. Изящный юноша, беженец из Бирмы – все работники были здесь беженцами из Бирмы, некоторые по двадцать семь лет жили, по их словам, и работали на острове, – приносил ему кипяток в стакане на блюдце. В стакане были смешаны ломтики лимона, имбиря и ложечка куркумы. Гриша медленно выпивал все, оставляя гущу на потом, и шел плавать. Вода была очень холодная, градусов 18–20, потому что ночью шел дождь, задувал ветер с залива – и все вокруг остывало после дневной жары в 30–32 градуса.

После этого Гриша шел в бассейн плавать брассом, иначе он не умел, другого стиля он не знал, это было для него проще всего. Вода была градусов 18–19, не больше, она остывала за ночь под дождем. Он проплывал без передышки примерно 28–30 бассейнов, потом выбирался наружу, принимал душ и садился к столу, накрывшись полотенцем. Он пил свой напиток желтого цвета, очищая свой пищевод и желудок для будущей еды. Слева от него было сиреневого цвета море, метрах в тридцати от террасы кафе. Гриша сидел за столом, здоровался с новыми посетителями и ждал у моря погоды. Съедал зеленый салат, овощной суп, все было вкусно, необычно и остро. Многолетние беженцы из Бирмы, которые работали в кафе на всех должностях, от поваров до уборщиц и официантов, удивлялись просьбам Кафкана. Тот просил нарезанного перца чили ядовитокрасного цвета к овощному супу и рисовой вермишели. Официант по имени Чай бережно приносил ему из кухни плошку со страшной приправой, качая круглой головой не то в знак осуждения, не то в знак восхищения. «Я этого не люблю и не понимаю», – как-то сказал он Кафкану, который понял его очень хорошо. Чего здесь любить? Из полукруглого окна кухни на вкушающего завтрак Кафкана смотрели удивленные и восхищенные девушки, тоже из Бирмы, все из Бирмы, кроме шеф-повара, не веря своим милым сиреневым азиатским глазам.

Он конечно бы курнул сигаретку с травой для отдыха тела и души. Но сам он не крутил цигарки, не покупал травы, да и не брала его конопля. «Значит не судьба», – констатировал Гриша. Ему иногда очень не хватало для здоровья стакана-другого портвейна с утра, хотя он уже был старичок уже, да и не совсем здоровый, но вот. Суровый сын и суровые ограничения сдерживали его. Официантов он умел задабривать, передавая чаевые по здешним меркам хорошие и регулярно. Они его ценили за сцепленные с утра скулы и сурово поджатые губы.

Однажды, а на самом деле, впервые, потом это, правда, повторялось пару раз еще, Гриша сорвался. Он вылез из бассейна под сильным ветром и дождем, принял душ, вытерся полотенцем и посмотрел на буфетчика, которого звали Чарли. Его звали Чарли в округе, Гриша же называл его Чарльзом и изредка сэром. «Виски у вас настоящее?» – спросил он. Воздух был синеватый от дождя, было просто холодно ему, что странно при 29 градусах тепла, но правда холодно. «Думаю, что настоящее, никто не жаловался», – сказал Чарли имея в виду англичан, дружно