Шрифт:
Закладка:
Дети. Я знал, что мне будет недоставать их болтовни, вопросов, горящих глазенок. Я знал, что придет череда тягостных дум, кошмарных сновидений, что не одну ночь я проведу без сна, изнывая в тоске по ним. Здесь останутся мои дети. Не будь их, возможно, человек только встряхнулся бы, как собака, взвыл, залаял, может, и укусил бы и пошел бы своей дорогой. Но когда обзаведешься детьми, все это сложнее, мучительнее, тут уж встряхивайся не встряхивайся, легче не станет.
Рано или поздно, но ты примиришься с фактом, что подле женщины, которая была тебе близка, чужой мужчина. Но с мыслью, что этот чужой мужчина формирует характер твоих детей, что он дает им хлеб насущный или держит впроголодь, — с этим смириться непросто, эту пилюлю нелегко проглотить, мусолишь ее, мусолишь, а она все равно застревает в глотке. Многие пыжатся, изображают из себя сильную личность, но тщетно, любой из нас, кто прошел через это, имеет метку, шрам, который и годы спустя всякий раз ноет живой болью при малейшем прикосновении.
Я ушел из дому к приятелю, у которого жена лежала в больнице. Потом жена приятеля вернулась домой, и мне пришлось искать другое пристанище. Я нашел его высоко над городом, на туристской базе. Но выдержал там только одну ночь, следующую же предпочел продремать в забегаловках, в кино и в ночном кафе.
Утром, невыспавшийся и мрачный, я сразу же пошел к начальству и попросил немедленно освободить меня от работы. Шеф не пришел в восторг от этого предложения, но отнесся с пониманием к моим доводам и лишь признался с тоской, что действительно не может помочь мне с жильем.
В тот же день я покончил со всеми формальностями, к обеду уже был свободен и мог идти, куда вздумается.
Первым делом я пошел в свой бывший дом. Достал из чулана самый большой чемодан и сложил туда вещи первой необходимости. Дождался, когда дети вернутся из продленки, написал на листочке дядюшкин адрес и дал его дочери.
— Я буду теперь жить вот здесь, вы меня найдете по этому адресу. Пиши мне иногда, что вы делаете, как живете. Ведь ты уже большая, — сказал я ей. — И присматривай за Яником. — Я погладил ее по головке и задумался.
Дети стояли друг подле друга и молчали. Они безмятежно глядели на меня, не плакали, не висли у меня на шее. Казалось, они совершенно не понимают, что происходит, даже не догадываются, что все это значит. Спокойствие и молчание детей делали мой уход не столь трагичным. Я быстренько поцеловал того и другого, взял чемодан и вышел. На лестничной площадке я остановился и протянул дочери, которая провожала меня, ключи от квартиры.
— Зачем ты отдаешь их мне, как же ты откроешь, когда вернешься? — спросила девочка, и в ее голосе я уловил какой-то страх.
При этих словах я окончательно убедился, что мои бессловесные, безразличные на вид дети даже не подозревают, что происходит у нас в семье. И мне казалось, что так оно и лучше.
Мы сидели и молчали, а тем временем наступили сумерки. Тогда Маргита встала со стула, сложила в ведро тряпки и щетки, направилась к выходу, там обернулась:
— Смотри не забудь прийти ужинать! — и погрозила мне пальцем.
Я наблюдал за ней в окно, пока она шла. Сгорбленная старушка тихонько плелась по тропинке, вид ее высохшей, одряхлевшей фигурки посреди опустелого сада, в сгущающихся сумерках ноябрьского вечера вызвал во мне волну печали, сострадания и благодарности. Я бросился на кровать.
Погожие дни кончились, пошли дожди. Они начались позже, чем в прошлые годы, но зато были обильнее. Лило беспрестанно, днем и ночью. Окрестности примолкли, люди попряталилсь в дома. Без особой нужды никто и носа на улицу не высовывал.
Ветер срывал с деревьев последние листья, застревал в оголенных, обезображенных кронах, корежил ветви, пригибая их к земле.
Едва наступал день, как уже начинало смеркаться. Над крышами ползли клубы свинцовых облаков, задевая за трубы. Печаль и уныние обволакивали окрестности.
В комнате было тепло. Топилась печка, рядом стояла полная корзина дров.
Я лежал на кровати и подремывал. Лежал без движения довольно долго. Но потом спустил ноги с кровати, встал и подошел к окну.
Снаружи ничего не изменилось. Ветер по-прежнему завывал как бешеный, шел мелкий, частый дождик. Было всего два часа пополудни, а уже смеркалось. Я едва мог разглядеть соседний дом.
В этот момент я увидел, что прямиком через сад кто-то идет. Когда человек подошел ближе, я узнал дядю.
Дядя был в черном резиновом плаще с капюшоном. Мне этот плащ был знаком. Теперь таких уже не делают. Дядя приобрел его много лет назад, вскоре после войны, когда работал в дорожном управлении смотрителем дороги. Ему удалось купить плащ буквально за гроши и за два литра житного самогону в придачу у какого-то спекулянта из города. Черт его знает, почему спекулянт уступил плащ так дешево, вероятно, ему позарез был нужен этот самогон. В те времена такой дождевик был сущим кладом. Когда дядя вышагивал в нем по шоссе через деревню, все головы поворачивались ему вслед. Далеко окрест не было тогда более элегантно экипированного дорожного смотрителя, и дядя сознавал это. Каждый божий день он брал дождевик с собой. Он не расставался с ним, даже если с самого утра жарило солнце. «На всякий случай, — говорил он бывало, — случись гроза, а где смотрителю укрыться, когда кругом нет ни одного навеса? Другой, бедняга, вымокнет до нитки! А я нет, надену плащ, пускай себе льет сколько влезет!»
Дядюшка ввалился ко мне, словно водопад.
— Фу ты, ну и погода. Леший его дери! — он отряхнулся, снял плащ и повесил в коридоре на гвоздь. — Возьми вот, почтальонша тебе принесла, — он вытащил из кармана белый конверт и подал мне.
Я тотчас же узнал почерк дочери. Конечно, обрадовался, ведь я здесь без малого два месяца, и это первая весточка от детей.
— От Эвики.
— Читай-читай, я могу подождать, — сказал дядя, — не обращай на меня внимания, я чуток погреюсь, у тебя тут тепло. — Он придвинул стул к печке и протянул к огню руки. Потом подбросил в огонь пару поленьев и закурил сигарету.
