— Кажется, да. Я тебе потом все расскажу, — я взял ключ и вышел во двор. А она осталась в кухне в полной растерянности.

Через дыру в заборе я проник в огород и направился к дедову дому. Огород вовсе не выглядел заброшенным, дядя каждый год его обрабатывал. Он сажал там картошку, капусту, кукурузу и всякую прочую зелень. Нынешний урожай уже лежал в кладовке, и о нем напоминала лишь засохшая кукурузная ботва. Вокруг дома и вдоль забора был малинник. Кусты разрослись, и я с большим трудом продрался сквозь них к дверям.

Дом пришел в ветхость. Штукатурка на стенах облупилась, а кое-где и отваливалась целыми кусками. Сточные трубы, рыжие, как лисий хвост, местами были совсем разъедены ржавчиной. Дом требовал своего. Дядя хоть и залатал, что смог и сумел, но этого было явно недостаточно, пришла пора основательно раскошелиться на ремонт дома.

Я отпер двери и вошел внутрь. И очутился в неприветной полутьме. Длинным неосвещенным коридором я дошел до кухни и распахнул двери настежь. Тотчас же полутьма коридора рассеялась, дом ожил и посветлел. И все это сделало солнышко. Оно глядело в кухонное окно, и его утренние лучи заливали все помещение. Я открыл окна и осмотрел остальные комнаты. Внутри дом был в хорошем состоянии. Было видно, что сюда регулярно ходят проветривать, подметать, вытирать пыль, мыть окна.

Я произвел осмотр оставшейся в доме мебели. Ее было немного. В кухне стояла раскладушка, но без матраса. В главной комнате я обнаружил комод со множеством выдвижных ящичков. Я принялся вытаскивать их один за другим и в каждом находил какую-нибудь мелочь. И любая из этих мелочей, даже просто мусор, о чем-то мне напоминала.

К примеру, в первом же ящичке мне попалась большая красная пуговица. Я узнал ее с первого взгляда. Такие пуговицы были на жакете тети Амалии, той, что умерла от чахотки в первые годы после войны.

В трескучий мороз дед повез свою самую младшую и любимую дочь к врачу, и когда он снимал ее с телеги, задыхавшуюся в приступе мучительного, неудержимого кашля, и нес на руках в приемную, тетя Амалия, вся посиневшая от холода, вдруг улыбнулась и блаженно вздохнула. Дед окликнул ее: «Амалюшка, тебе лучше?» Она кивнула и закрыла глаза. В зале ожидания дед уложил ее в глубокое кресло и пошел за врачом, который в своей квартире на задней половине дома только-только принялся за вкусный обед. Когда дед минуту спустя вернулся в приемную, дочь тихонько ждала, свернувшись в кресле в той позе, в какой он ее оставил. «Амалюшка, доктор сейчас придет, — сказал дед и опять спросил, как незадолго до этого: — Тебе лучше?» Но дочь ему не ответила, тогда он пристальнее вгляделся в ее лицо и с ужасом обнаружил, что на его младшую снизошло вечное успокоение. Когда затем в дверях приемной появился жующий на ходу доктор, дед стянул малахай с головы и только пробормотал: «Ничего уже не надо, ей лучше, пан доктор».

В следующем ящичке еще какая-то мелочь. Ремень, служивший деду для правки бритвы, — ныне ненужная, забытая вещь, а в то время — нечто необыкновенное, чудо из чудес. Обряд совершался один-два раза в неделю и начинался всегда одинаково. Дед вешал ремень на крючок и плавными, протяжными движениями водил бритвой по натянутому ремню до тех пор, пока она не становилась такой, какой ей следовало быть. Потом он мылил лицо и при этом никогда не забывал мазнуть мыльной кисточкой по щеке мальчугана, который таращил на него большие синие глаза, затем садился у окна, устанавливал зеркало, чтобы удобнее было в него смотреться, и начинал бриться.

Или вот, выщербленный складной ножик, сущий клад по тем временам. Я всегда брал его с собой во время вечерних набегов на дыни. Владельцы участков, где росли дыни, бдительно охраняли свои наделы, украсть дыню было не так-то просто. Иной раз приходилось с километр ползти на брюхе, чтобы не привлечь внимания сторожей. А уж коли доставалось это нам такой ценой, то мы и не хватали первое, что попадет под руку. Прежде чем сорвать, мы вырезали в дыне небольшой треугольник, пробовали и, только если дыня была сладкая, брали. Похищенные дыни мы прятали в тайниках, на следующий день после удачной ночной операции пировали до тех пор, пока у всех не заболевали животы.

Нашел я в комоде и старый железнодорожный билет. Много лет назад он послужил кому-то для поездки в Тренчин вторым классом пассажирского поезда. Кто был этот пассажир, что он делал в Тренчине? — ломал я себе голову.

Таких мелочей в комоде набралось изрядно, и каждая будила во мне воспоминания. Я провел у комода битый час.

Еще я обнаружил в доме потемневший от времени шкаф, стул с надтреснутой спинкой, полки, уставленные пустыми рюмками и бутылками, а за дверью маленькой комнатки — старинную изразцовую печь, которую в пору моего детства я в доме не видал.

Я обошел все комнаты и вернулся в кухню. Открыл чемодан, вытащил подарки для дядюшки и для Маргиты и вышел из дому. Некоторое время я раздумывал, стоит ли запирать двери. И решил не запирать, только прикрыл за собой поплотнее.

Дядюшка уже был дома. Он стоял у крыльца и курил.

— Ну, здравствуй, — приветствовал он меня. — Что, ходил смотреть? — он кивнул подбородком в сторону дедова дома.

— Да, — ответил я.

— Ну и как? — спросил дядя.

— Да надо бы оштукатурить, облицевать заново, сменить всю жесть.

— Тридцать тысяч, — сказал дядя.

— Уж ты скажешь, — усомнился я и тем проявил свою полнейшую неосведомленность в подобных вопросах.

— Да еще, поди, мало будет, — продолжал дядя. — Меньше чем за сорок крон в час мастера не найдешь. К этому хорошая жратва и бутыль водки в придачу, — завершил дядя перечень условий, без соблюдения которых мастера нынче не заполучить.

Маргита услышала голоса и тоже вышла на крыльцо. Увидев ее в дверях, я вспомнил про подарки.

— Маргита, — сказал я. — Я привез тебе подарок, вот он, — и вытащил приемник из упаковки, включил и настроил на какую-то танцевальную музыку, — возьми его, пусть он тебя развлекает, бери же, — настаивал я, видя, что она не решается принять подарок.

Я насильно вложил приемник ей в руки и спросил дядю:

— А что ваши часы, ходят?

Я прекрасно знал, что часы уже лет десять без дела висят в комнате на гвоздике, но по тактическим соображениям начал издалека — дядюшка был орешек потверже Маргиты.

— Черта с два они ходят,