тот с супругой спокойно проживали в уютном коттеджике на берегу чистейшего озера в древнем русском городе Переславле. – Папа, ты же знаешь – Люба серьезно больна, ее лечение идет успешно, но я немного рассеян… переживаю.

Отец помолчал немного, но не смягчился.

– Ты мужик, – наконец, сказал он, нажимая на это слово, ненавистное Степану, – ты не должен ломаться. Ты в беде должен втрое сильнее стать. Вот и держись. Увижу еще такие убытки – пойдешь менеджером по продажам, на холодные звонки. А вместо тебя посажу толкового управленца.

Отец произносил «толкогого», и это тоже раздражало Степана, который уже начал губы кусать от напряжения.

– Позови Любу, – приказал отец.

И Степан облился холодным потом. Он знал симпатию папы к маленькой веселой Любе. Как-то они быстро нашли общий язык и, когда родители еще жили здесь, часто вместе хохотали над какими-то общими шутками. Он – басом и сотрясаясь, как вулкан, а она, как маленькая птичка. Иногда в отношении Любы у сурового старика даже проскальзывало редкое, но очень теплое «дочка».

Степа обернулся и посмотрел на спящую под шелковой простыней Лану, уронившую томную белую руку на пол. Из-под кромки простыни соблазнительно круглилась белая ягодица.

Лану Самуил Иванович «дочкой» не назовет.

– Она спит.

– Пусть перезвонит, – сказал отец, – мать за нее волнуется.

«Это ты волнуешься, – подумал Степа, – маме она безразлична.»

– Денег ей дам, – после некоторого молчания раздалось в трубке. – Может, на море съездит, отдохнет, пока ты дела в порядок приводишь.

– Денег? – машинально переспросил Степан.

– Или пусть к нам приезжает, у нас здесь рыбалка, купание, лодка моторная…

– Лучше денег, ей бы действительно на море…

На море Любаве было категорически нельзя, и Степа об этом знал, да и не собирался он на отцовы деньги отправлять бывшую жену на курорты! Он, Степа, куда больше прав имел на эти деньги. Было бы завлекательно добавить своих и махнуть куда-нибудь с Ланой!

Пройтись с ней по пляжу, с коктейлем в руке, она будет в этом своем маленьком белом купальнике…

– Она перезвонит, – пообещал Степа, – и я обещаю, что налажу дела. Дай мне три месяца.

– Даю, – веско уронил Самуил Иванович и оборвал звонок.

Степан обернулся. Лана проснулась и внимательно смотрела на него красивыми кошачьими глазами. Растрепанные волосы гривой лежали по ее карамельным в утреннем свете плечам. Капелька кулона на тонкой цепочке стекала по нежной груди.

– Это кто? – хрипловато-сонно спросила она.

– Отец.

– Чего хотел?

Степан потянулся к Лане, на ее ложе, смятое и в призрачных ароматах духов, горячее и шелковое, розовое ложе искушенной женщины, и забылся надолго, ощущая только страсть и никакой тяжести от разговора с отцом.

Потом Лана взбивала в пышную пену шпинат и брокколи, киви и орехи и наливала нежно-зеленую смесь в высокие бокалы – Степе тоже полагалось питаться правильно, чтобы жить долго и счастливо.

Он глотал эту кислую травяную жижу и прикидывал, как бы по пути заглянуть в Мак за парой бургеров. Еще он размышлял о том, как бы заставить Любаву позвонить родителям и сказать им, что у нее все хорошо, а нуждается она только в отдыхе на Мальорке.

Лана тоже молчала. Они вообще мало разговаривали: удивительно сложно оказывалось построить диалог, не звучавший по-постельному.

Пару раз удавалось им проникнуть в души друг друга – когда напивались шампанским до упада и после секса тянуло на откровения. Степа тогда со скукой узнал, что Лана выросла в хрущобе с папой-алкоголиком и что ее бросил паскудно какой-то богатый хрен – довольно предсказуемая история. Лана же успела узнать, что Степа до сих пор не вступил во владение оконной компанией и это бьет по его самооценке:

– Неужели он не доверяет родному сыну?

В остальном разговоры были смешанные: бытовые и эзотерические, причем эзотерику Степан не понимал вовсе.

Допив свой коктейль, он потянулся на солнце: как хорошо такое светлое воскресное утро! Сияют крыши домов, переливаются окна, внизу колышутся рыжие стремительно лысеющие кроны деревьев. А самое главное – на его кухне, дотянись рукой в любой момент – шикарная подтянутая женщина, вся из изгибов, округлостей и внезапных поворотов.

– Отвезу тебя на Мальорку, – неожиданно для себя сказал он.

Лана повернулась, ее кошачьи глаза расширились, губы радостно изогнулись.

– О, милый! – выдохнула она. – Ты мое счастье! Я мечтала о медитации на берегу моря! И притом – там богатейшее духовное наследие – Рим, Византия, Карфаген!..

«Она не дура, – подумал Степан, – но почему такая скучная?»

– Я счастлива, я счастлива, – запела и закружилась по кухне Лана, изображая то египтянку с угловатой кистью, то римскую лупу, дерзко зазывающую клиента.

Страсть накрыла Степана с головой, и он подхватил ее на руки – в желудке булькнул шпинатный смузи, – он плохо переваривался с непривычки, а еще через несколько минут Степан уже летел по коридору в туалет, сорвавшись с триумфального ложа, обернутый проклятой шелковой простыней.

Через полчаса Лана стучала в запертую дверь:

– Все нормально?

– Все хорошо?

– Может, тебе поесть бурого риса?

– А можно курицу? – прохрипел измученный Степа с нагретого унитаза. – Бульону бы…

– Что ты, это же мертвая энергетика, – возразила Лана. – Я сварю рис.

2

Страсть обходила стороной Толика Горшкова, автослесаря в ремонтной «Пит-стоп». Он не ощущал ее ни разу во всей своей безрадостной жизни, которая началась в небольшой квартирке старого дома, сохранившемся у железнодорожной станции с незапамятных времен – двухэтажный и бревенчатый, он отапливался углем и был поделен на четыре просторные холодные квартиры.

В одной из них Толик и зародился: так он воспринимал свое появление на свет – словно его нашли в пыльных горшках герани, на широком облупленном подоконнике, и никак иначе, потому что сложно было представить, что матушка его, уже тогда седая и в сетке морщин, могла произвести его на свет обычным путем.

Зародился и проживал долгие годы: сначала чахлым худеньким мальчиком, потом, окончив девять классов и перейдя в училище, длинным подростком, с покрытым пухом лицом. Позже – когда кончилась учеба и армия и он устроился на работу – длинным и невзрачным мужчиной с вечными пакетами из магазинов в руках – совсем уже старенькая мама предпочитала из квартиры не выходить.

Она часами сидела в кресле и вязала бесконечный шарф. Толик прятал его, когда шарф завоевывал слишком много пространства, и вручал маме пустые спицы и новые клубки. Она начинала заново, потому что плохо помнила, что и как делала сегодня, вчера и лет пять назад.

Иногда ее память становилась острее лезвия бритвы, и тогда она рассказывала