«До чего же мы дошли, до чего пали! Радуемся гибели братьев своих! — размышлял с горечью Варлаам. — Вот потому, что каждый из нас стал как бы сам за себя, и разбегаемся мы пред татарами, потому и разгромил нас сперва Батый, затем Бурундай. Нет в нас горения душевного. И все дела наши — как погоня за ветром!»

Он с сочувствием и даже с одобрением смотрел на насупившегося Тихона.

«А он вот — лучше, чище нас! Его побужденья просты, но искренни и заслуживают уважения».

Тем временем галичане поспешно отступали, ляхи гнали их к темнеющему вдали буковому лесу. Хоругвь Шварна упала на землю и была затоптана конскими копытами в чёрную жирную грязь.

Звуки битвы стихали. Конные ляхи уносились вдаль, вслед бегущим руссам. Когда наконец последний вершник исчез за окоёмом, Мирослав предложил:

— Гляди, сколь павших. Сойдём вниз, может, чем поживимся?

Тихон с презрением отверг его мысль:

— Не тать[111] я, не лихоимец! Не пойду!

— Ты, друг, поспешай-ка в Перемышль. Князю Льву расскажешь, что мы тут видели, — посоветовал Тихону Варлаам. — А мы поле брани осмотрим — и за тобой вослед. Может, кого из наших подберём.

Тихон не заставил себя долго ждать. Взлетев в седло, он стрелой помчался вниз по склону.

— Сумасшедший! — проворчал, зло сплюнув ему вслед, Мирослав. — Чуть нас не погубил! Дурья башка!

— Как бы нам самим себя не погубить, — оборвал его ругань Варлаам. — Не приметили бы нас ляхи. И поспешим давай, покуда не воротились верховые.

Спустившись по склону холма, они вскоре оказались возле места сражения и торопливо спешились.

Убитые кони и люди лежали вповалку, всюду были лужи крови, грязь и покорёженное железо. Вот отрубленная рука в боевой рукавице, вот втоптанный в землю шелом с пышным султаном из перьев, вот изорванный в клочья алый плащ. Под ноги Варлааму попалась отрубленная голова с чёрной бородой и выпученными глазами. Отрок в ужасе отскочил.

— С меня довольно! — Он дёрнул за повод коня и отошёл к опушке.

— Гляди! — Мирослав, измазав руки кровью, вытащил из-под крупа лошади длинную саблю с изузоренным травами эфесом. — Добрая. А вон и ножны к ней. Верно, воеводы какого. Ты, Варлаам, верно, узрел тож: много рыцарей немецких в войске у Болеслава. Вон валяется один, в чёрных латах. Захватить бы такого. Потом выкуп пускай платит. Нет, чёрт, мёртвый. Стрелою прямь в глаз. Ну-ка, а ентот. — Он пошевелил ногой лежащего воина в тяжёлых доспехах. — Тоже мертвяк. Копьё из груди торчит, броню проломило. Эх, невезуха!

— Поехали отсюда! — крикнул ему Варлаам. — Довольно! Вот-вот ляхи воротятся, сами мы с тобою добычей станем.

Они выехали к краю поля и здесь натолкнулись на сидящего на земле воина, который, постанывая и морщась от боли, держался за окровавленное плечо. Судя по дощатому панцирю с вызолоченным узором на пластинах и дорогому алому плащу, во многих местах порванному, ратник был не из простых.

— Вот и добыча наша! — подскочил к нему довольный Мирослав. — Ого! Варлаам! Ты глянь, кто енто!

— Что, узнал мя, ворог! — прохрипел раненый, сверля Мирослава ненавидящими серыми глазами.

— Боярин Григорий Василич! Ближник Шварнов! Ворог князя моего! Ну, что, побил ляхов, собачий сын? — Зло рассмеявшись, Мирослав вытащил из ножен свою саблю.

— И побил бы, кабы ты со своим князем их не упредил! Сволочь! — Боярин, изрыгая ругательства, попытался броситься на конного Мирослава, но тот отскочил в сторону и занёс над ним клинок.

— Молись Богу, падаль! Настал смертный твой час!

Варлаам быстрым движением ухватил Мирослава за запястье.

— Не трогай! Не убивай! Грех это — раненого рубить! И невелика честь, пусть он хоть сам сатана! Отвезём его в Перемышль.

— Он у меня село под Коломыей отобрал с солеварнями! — сквозь зубы процедил Мирослав.

— Не время сейчас разбирать, кто чего отнял. Оружье у него отберём, на коня посадим — и домой! — Варлаам сам себе удивлялся. Как это он, простой отрок, повелевает сыном тысяцкого? Но Мирослав послушно исполнил сказанное.

Привязав пленника толстой верёвкой к коню, он усадил его впереди себя и боднями поторопил скакуна. Быстрым намётом понеслись всадники вдоль шляха.

Вечером они достигли Перемышля. Улучив мгновение, Варлаам шепнул Григорию:

— Помни, боярин, кто тебя от лютой смерти спас.

Григорий Васильевич ожёг его злым, колючим взглядом.

13.

Князь Шварн рыдал от досады на груди у супруги. Альдона, проводя нежной ладонью по его русым волосам, вымученно улыбалась.

— Это ничего, ладо, — успокаивала она мужа. — На Руси говорят: первый блин комом. Ещё не одну битву ты выиграешь. Не один враг падёт от твоего меча.

Шварн, сдержав слёзы, ласково отстранил её и тяжело рухнул в кресло.

В палату с шумом влетела гневная Юрата.

— Всё слёзы проливаешь! — прикрикнула она на сына. — Ишь, нюни распустил! Да что ты за князь?! В монахи тебе впору идти, а не на столе галицком сиживать! Ляхов, и тех осилить не возмог! Сам, как заяц, с поля ратного сиганул, а боярина Григория, верного друга нашего, бросил! Нынче гонец был, из Перемышля. Люди Льва его полонили, выкуп требуют! Лев, Лев! Всюду он, вражина!

Она стиснула в ярости кулаки.

— Не мочно[112] так, матушка, баить. Брат он мне. Крест целовал, — пробормотал Шварн.

Юрата зло расхохоталась.

— Крест целовал?! Да такой, как он, любую роту порушит! Вот что скажу тебе, сын. Лев — самый лютый наш ворог. Лютее татарина, гаже угра! Он на стол твой метит, а ты, стойно баран, блеешь тут: брат, брат! Да хуже волка голодного он! Хворым прикидывается, а сам козни строит, крамолы супротив тебя куёт. Думаю, упредил он Болеслава о походе нашем!

— Ну, то домыслы твои, мать. — Шварн устало отмахнулся.

— Домыслы? А что люди Льва возле бранного поля деяли?! Ох, сын, сын!

Альдона, потупив взор, молчала. И неудобно было ей перечить свекрови, и боялась она вечно раздражённой, властной вдовы Даниила.

Юрата, ходя взад-вперёд по половицам, продолжала сыпать упрёки на голову сына:

— Ироем, храбром[113] прослыть порешил! Тьфу! Даж дозоров в поле не выставил, даж лазутчиков наперёд не послал! Охрану стана, и ту не наладил! И аще