Шрифт:
Закладка:
Зеленоватые водянистые глаза его замутились. Подняв вверх перст, он громким голосом продолжил:
— Вот. Единое — это непознаваемая субстанция, тогда как вторая ступень иерархии Платона — ум, или нус, — познаваема. Но, понимаешь, Варлаам, между ними в учении Платона есть разрыв, пустота. И вот её призваны заполнить числа.
— Числа? — переспросил Варлаам. — Это уже мысли Пифагора. На твоём месте я бы не забивал себе голову языческими авторами.
— А хочешь знать, что есть числа?! — почти не слушая его, продолжал витийствовать Витело. — Числа — это первое докачественное расчленение единого. Ум же я представляю себе как перводвигатель.
— А это уже из Аристотеля, — заметил Варлаам. — Путаница у тебя в мыслях, друг мой.
— Нет никакой путаницы. Эти мысли — всего лишь желание углубить учение Христа, но никакая не ересь.
— Но ведь и твоё «единое», и нус, и «мировая душа», о которой толковали языческие мудрецы, всё это есть Бог. А Бог — он един, и нельзя разделять и расчленять его на всякие там части и ступени. — Варлаам с жаром заспорил с товарищем: — Бог — и есть «Мировой Разум» древних. Платон и Аристотель подспудно пришли к этому.
— Но я и не отвергаю твои мысли. Моя логика вовсе не противоречит христианству, — Витело пожал плечами. — По сути, я всего лишь повторяю доводы Ансельма Кентерберийского[106]. Впрочем, меня сейчас больше занимает геометрия и физиология. Но хватит, надоело. Не хочу напиваться. — Он решительно отодвинул в сторону пиво. — Лучше расскажи о себе, Варлаам. Ты, наверное, был в княжеском дворце?
— Да, был. — Варлаам выразительно приложил палец к устам и перешёл на шёпот. — Принёс вашему Болеславу весть о том, что князь Шварн собирается на него напасть.
Витело присвистнул от изумления.
— Вот так новость, — пробормотал он, почесав затылок. — Что ж, спасибо, упредил. Укроюсь-ка я до лучших времён у монахов. А то, не приведи Господь, загребут в войско. В прошлый раз, когда напали немцы, был набор из горожан. Пришлось стоять, как истукану, на городской стене с копьём в деснице. А я, сам знаешь, непригоден к ратным делам. Ну, а как воспринял твою весть наш князь?
— Сильно разволновался, стал кричать, как безумный. Хорошо, палатин увёл меня из горницы.
— Да, Болеслав — он такой. Ты знаешь, что он дал обет не вступать в отношения со своей женой и, говорят, свято блюдёт его. Поэтому его и прозвали Целомудренным. А когда человек не удовлетворяет свою плоть, он становится излиха раздражительным и совершает необдуманные поступки.
— Тогда я не понимаю тебя, Витело. — Варлаам развёл руками. — Раз ты собираешься в монахи, стало быть, тоже дашь обет безбрачия.
— Это другое дело. Меня отвлекут от греховных дел и помыслов занятия наукой. К тому же моё будущее монашество — всего лишь вынужденная мера. Иначе я не смогу в полной мере заняться наукой.
Приятели умолкли. Варлаам, подойдя к корчмарю, заплатил за еду и питьё.
— Пойдём. Мне надо торопиться в обратный путь, — объявил он.
— Что ж, Бог тебе в помощь. Думаю, мы ещё увидимся.
Они вышли из корчмы и обменялись коротким рукопожатием.
— Если лихо тебе придётся, друже Витело, ступай ко мне в Перемышль. Чем смогу, помогу.
Простившись с товарищем, Варлаам поспешил на конюшню.
В полдень он уже мчался по безлюдному осеннему шляху на восход. В воздухе кружили первые снежинки — вестники скорой зимы.
11.
Князь Лев, забравшись под жаркое беличье одеяло, старательно изображал из себя больного. Только прискакавший давеча из Холма Тихон да Мирослав знали истинную причину княжеской «хворобы». С унылым видом уставившись в бревенчатый потолок покоя, Лев слушал, как монашек Лелесова монастыря вполголоса читает молитву:
— Владыко Вседержителю, Святый Царю, наказуяй и не умерщвляяй, утверждаяй низпадающия и возводяй низверженныя, телесные человеков скорби исправляяй, молимся Тебе, Боже наш, раба Твоего Льва немощствующа посети милостию Твоею, прости ему всякое согрешение вольное и невольное…
В муравленой, выложенной изумрудными изразцами печи пылал огонь. Вздымающиеся языки пламени лизали берёзовые поленья. Лев с тяжким вздохом заворочался, повернулся на бок. Посмотрел в забранное богемским стеклом окно. Кажется, снова пошёл снег.
«Выступит Шварн или нет?» — мучил князя вопрос.
Тихон передал ему, что дядя Василько, узнав о готовящемся походе на ляхов, сильно разгневался на Шварна и отказался дать ему ратников. Брат Мстислав во всём послушен дяде и, стало быть, тоже не пойдёт. Остаётся проклятый Войшелг. Но, кажется, у него невпроворот дел в Литве. Как бы этот мальчишка Шварн не отказался от своих лихих намерений! Такой поворот событий не устраивал Льва. Хотелось ему, чтобы Шварн и его ближние бояре получили как следует по зубам. Вот тогда и поймут все люди Галицкой земли, и нарочитые в первую очередь, что ошибся князь Даниил, что не тому сыну передал он кормило правления своим обширным княжеством. Но вдруг что не так, вдруг проведают или заподозрят приспешники Шварна и Юраты, что он предупредил ляхов? Тогда Шварн, пока более сильный, обрушится на Перемышль! Боясь такого поворота событий, Лев открыто не поддержал дядю, а прикинулся больным. Если приедут гонцы от Шварна звать его на рать, ответит он: мол, выступил бы заедин с тобою, братец, да немощи телесные одолели.
В открытую выступить на стороне Болеслава Лев также не мог, связанный крестным целованием. Прослыть клятвопреступником было бы для него ещё горше, чем получить весть о победе брата.
Устало откинув голову на подушки, Лев снова вслушался в слова молитвы.
— …Укроти страсть и всякую немощь таящуюся, буди врач раба Твоего Льва, воздвигни его от одра болезненнаго и от ложа озлобления цела и всесовершенна, даруй его Церкви Твоей благоугождающа и творяща волю Твою…
— Довольно. Ступай. Оставь меня, — слабым, хриплым голосом пробормотал Лев.
Монашек, земно
