ладно? Чтоб у нас тут очереди желающих записаться в ЧОП не выстроились.

— Куда записаться?

— Потом скажу, — отмахиваюсь я. — Пошли в класс. Звонок уже.

После уроков я сразу иду домой. Вернее, не домой, а по направлению к дому. На пути моего следования находится опорный пункт с офисом участкового. Вот туда с тяжёлым сердцем я и направляюсь.

Захожу прямиком в кабинет. Не убьёт же он меня. Может покалечить, конечно…

Он сидит за столом, а перед ним восседает толстая тётка в форме. Увидев меня, он в лице меняется. В его взгляде не читается ни намёка на внутреннюю доброту. Да… Не надо было заходить.

Он привстаёт, а рука тянется к кобуре.

— Ты чё припёрся, сука? — зло спрашивает он.

8. А всё хорошее и есть мечта

— Дядь Ген, — начинаю я миролюбиво.

— Какой я тебе дядя! — рычит он. — Матвеевна, ну-ка выйди. Мне с этим змеёнышем один на один поговорить надо.

Дородная Матвеевна безропотно поднимается и, смерив меня неодобрительным взглядом, тотчас выходит из кабинета. Свидетели нам и в самом деле не нужны. Рыбкин выбирается из-за стола и, воспламенив безумный кровавый огонь во взгляде, надвигается на меня. Ну ладно. Если насилие неизбежно, говорят, нужно расслабиться.

Я делаю шаг навстречу своему палачу и останавливаюсь в расслабленной позе, правда, удобной для быстрого реагирования. Он быстро приближается и у него даже не ёкает ничего, я не вижу, ни тени сомнения, вообще никаких посторонних мыслей и слюнтяйского морализаторства.

Он резко замахивается и бьёт. Прямо, как на картинке из учебника по самбо. Ну, чего уж, раз такое дело, я тоже действую, как на той же картинке. Вернее, серии картинок. Делаю несколько простых движений, блок, захват, поворот и... вот уже дядя Гена загнут носом к давно немытому полу, а рука его трещит в суставе.

— Отпусти, щенок, — тихо хрипит он, стараясь не закричать.

Знаю, что делаю ему больно, ну, а что мне ещё остаётся?

— Нападение на сотрудника при исполнении... — шипит он.

— Это не нападение, это самозащита, — парирую я.

Впрочем, ни для кого не секрет, что по линии самозащиты у меня, как раз, проблемки сейчас нарисовались.

— Короче, дядя Гена, ты можешь нормально меня выслушать или готов воспринимать только в позе рака?

— Пусти, сука...

— Ладно, отпускаю. Только ты не кидайся больше.

Я его отпускаю. Он выпрямляется. Злой, как собака. Морда красная, глаза дикие. Поправляет мундир, отряхивается и... резко бросается на меня. Снова. И снова оказывается загнутым носом в пол.

— Блин. Ну, придётся значит в таком виде с тобой разговаривать, — вздыхаю я. — Лишь бы не вошёл никто, а то неудобно ведь получится, да?

— Отпусти, — тихонько скрипит он. — Отпусти, гад.

Я отпускаю. Мне, в конце концов, не сложно. Он стоит, наклонив вперёд голову и переводит дыхание.

— Я сразу скажу для начала. Ничего не было. Успокойся. Ничего не было. А теперь сядь за стол и послушай. Садись, говорю.

Размашисто поправив разлетевшуюся чёлку, Рыбкин возвращается за свой стол. Я присаживаюсь напротив него и поворачиваю к себе телефон.

— Дочь дома? — спрашиваю, не глядя на него.

Он не отвечает. Я набираю телефонный номер и долго держу трубку. Не подходит.

— Так дома или нет?

— Дома, — зло произносит он.

Я набираю ещё раз и опять слушаю длинные монотонные гудки. Наконец, она отвечает.

— Алло, — слышу я тихий печальный голос.

— Только не бросай. Не бросай трубку.

Она молчит.

— Привет, Наташ. Это я. В общем слушай. Во-первых, тебе нечего стыдиться. Ты не сделала ничего такого, за что может быть стыдно. Ни передо мной, ни перед отцом.

Отец, возможно, так не считает, потому что кулаки его непроизвольно сжимаются.

— Ты очень красивая и смелая девушка, — продолжаю я. — и твоё сердце полно любви. Я тебя тоже очень люблю, Наташ. Это не шутка и не отговорка. Но мы с тобой ещё... почти дети, понимаешь? Не бросай, дослушай. Мне очень хотелось прикоснуться к тебе, обнять и поцеловать.

Рыбкин от этих слов становится просто зелёным, а из ушей у него дым начинает валить, как из внезапно пробуждённого вулкана.

— Но это было бы нечестно по отношению к тебе.

— Ты любишь кого-то другого? — тихо спрашивает она, прерывая молчание.

— Нет, ну что ты, кого? Нет, просто я знаю, как это бывает.

— Откуда ты знать-то можешь?

— Просто поверь, знаю. Ты сейчас думаешь, что влюблена в меня, но очень скоро ты выйдешь в мир, увидишь огромное количество новых людей, классных парней. И вдруг полюбишь кого-то ещё, уже по-взрослому, по-настоящему. Но будешь связана со мной. Понимаешь, что я говорю? Ведь я совсем тебя не достоин.

Она какое-то время молчит, а потом коротко спрашивает:

— Ты дурак?

Конечно, дурак, раз ничего лучше этой кретинической хрени не смог придумать.

— Наташ, я с батей твоим поговорю, он мужик нормальный и тоже тебя любит. Ты просто веди себя, как всегда и всё. Хорошо? И... я зайду к тебе?

— Нет! — говорит она и вешает трубку.

Я тоже вешаю и смотрю на Гену. А он — на меня.

— Ну что, нормальный мужик, всё понял? — спрашиваю я. — Или разжёвывать надо?

Он только головой качает.

— Смотри, не дави на неё, подобрее будь. Я вот смотрю на вас с ней и понять не могу, как оловянный твердолобый солдафон вроде тебя смог воспитать такую чудесную девушку. Это, я полагаю, не благодаря, а вопреки тебе... Ладно, пошёл я.

Я протягиваю ему руку и он, на мгновенье задержавшись, крепко её жмёт.

— Слышь, Егорий… — как-то неуверенно начинает он.

— Я не…

— Егор-Егор, да. Слышь, Егор, ну а чё ты не женишься-то, если у вас так всё серьёзно?

— Чего? — теперь у меня глаза ползут на лоб. — Мне ж только семнадцать исполнилось.

— Ну, не сейчас, а когда можно будет. Сейчас просто скажи, так мол и так, люблю, выходи за меня, когда можно будет. И ей спокойно, и тебе нормально. Чё?

— Ладно, дядь Ген, прости, что руку тебе выкрутил. Пойду я.

— Да ладно, чё свои люди как-никак. Ты ж мне, как