— А ты, я смотрю, умеешь торговаться. Ну, давай шестьдесят. Начинать уже со следующей недели, наверное.

— Ну и зашибись!

Он выглядит явно обрадованным.

— Значит по рукам?

— Ага, — он крепко жмёт мою руку. — По рукам. А что делать-то конкретно?

— Да ничего. Сидеть просто и страх внушать своим видом. Ну, если кто к девушке приставать начнёт, пресечь сразу.

— Ну, так это, присекём, если надо.

— Присекём тебе. Велик могучим русский языка, да? Будешь сидеть, уроки делать.

Когда мы выходим из школы, идём вдвоём с Трыней. Нам по пути.

— Андрюх, извини, — говорю я, — в гости не зову сегодня. У меня там с Рыбкиной тёрки какие-то будут. Так что сорри. Приходи завтра, если сможешь.

— Да ладно, ты чё, вообще не проблема. Мне всё равно надо пораньше вернуться. Завтра контролка, нужно подготовиться малёха.

— О, молодец, — хвалю я. — Держи. Вот тебе подарок за тягу к знаниям.

Я достаю из сумки и протягиваю ему свёрток. Это «Милтонс» «Ковбой джинс», они только-только появились, ещё с латунной бляхой. Купил их в ГУМе аж за двадцать пять рублей.

— О нефинты себе! — шалеет от радости Трыня. — Это джинсы что ли?

— Ага, из Москвы тебе привёз.

— Братон, спасибо тебе. Ну, теперь можно Юльку звать на мороженое.

— Деньги есть? — спрашиваю я и протягиваю чирик. — На держи.

— Да ладно, не надо, чё ты. У родаков берёшь и мне отдаёшь…

— Андрюха. У родителей я не беру. Это мои, кровные. Так что держи. Не знаешь что ли, дают…

— Бери, — договаривает он.

— Вот, правильно. Дают — бери, бьют — беги. Ну всё, я побежал. Давай. Подскакивай завтра.

— Посмотрим, — кивает он. — Спасибо, Егор.

Я сворачиваю во двор и сразу вижу Наташку.

— Не забыл про меня? — спрашивает она немного взволнованно.

— Да как бы я мог, что ты говоришь. Ёлки… ты же замёрзла, давно ждёшь?

— У тебя отец дома, — игнорирует она мой вопрос. — Давай ко мне тогда.

— Ну… ладно, — пожимаю я плечами. — Давай к тебе.

Мы идём проходим мимо моего подъезда и я замечаю сидящего на лавочке спиной к нам человека. Японский городовой! Узнаю его сразу. Как такого не узнать.

— Наташ, — говорю я Рыбкиной. — Ты иди, поднимайся. Чайник пока поставь, а то дрожишь вся. А я сейчас, через минуту. С гражданином переговорю и приду.

— Ладно… — неуверенно отвечает она, недоумённо глядя на гражданина. — Только ты скорей, а то у меня тоже отец прийти скоро может.

— Одна минутка, не больше.

Я слежу, как она бежит к своему подъезду и только, когда за ней закрывается дверь, поворачиваюсь к сидящему на лавке мужику.

— Тебе чего надо, Джангир? — не слишком дружелюбно спрашиваю я. — Чего-то недопонял в прошлый раз?

7. ЁКЛМН

Выглядит он, мягко говоря, неважно. Рожа опухшая, отёчная, небритый, глаза мутные, чёрные круги. Дунь на него и развалится.

— Чё пришёл? — киваю я.

Он медленно и неловко поднимается с лавки. Смотри-ка, ещё и передвигается самостоятельно. Вставать тяжело. Дважды он чуть поднимается и тут же падает. Я бы мог ему помочь, поддержать за руку, но ему этого не надо, это же демонстрация. Чего только, непонятно.

Я терпеливо жду, пока этот барахтающийся навозный жук не встанет на ноги. Наконец, это происходит. Он покачивается, стоит нетвёрдо и смотрит на меня волком. Как вурдалак, которому уже руки-ноги обрубили, а он всё к кровушке тянется.

— Тебя, — хрипит он, — паскуду… Цвет не даёт трогать. Но он мне не указ. Тебе по-любому амба, фраерок. Он медленно поднимает руку и проводит ребром ладони по горлу.

— Да ты прям настоящий пират, — качаю я головой. — Одноногий Сильвер. Принёс мне чёрную метку, значит?

— Ходи и жди, когда тебе прилетит. И ссыкухе твоей и мамашке с папашкой. Живи и ожидай, расплаты.

За что, интересно, он собрался со мной квитаться? Злобный идиот.

— Послушай ты, — подхожу я ближе и больно тычу ему пальцем в грудь, — жертва аборта. Слушай внимательно, повторять я точно не буду. Ты жив благодаря моему доброму сердцу, но это очень легко исправить. В любой момент. И если тебе это непонятно, значит ты гораздо тупее, чем кажешься. Прикасаться к твоей мерзкой плоти неприятно, но я это сделаю. И с тобой и с твоим выблядком. Спроси любого, я слов на ветер не бросаю. А если ты ещё хотя бы раз подумаешь или, тем более, упомянешь кого-то из моих близких, я тебе язык вырву, а твой протез забью в жопу. Или в пасть, ещё не решил. Пяткой вперёд.

Должно быть, что-такое очень достоверное и реально угрожающее мелькает в моих глазах, потому что возражать он не решается и отводит взгляд. Я поворачиваюсь и неспешно удаляюсь в сторону рыбкинского подъезда. Не оглядываюсь. Смотреть, как эта ошибка природы убирается восвояси нет ни малейшего желания.

Совершенно очевидно, что он не успокоится и мои слова для него ровным счётом ничего не значат. А это, в свою очередь, означает, что он попытается что-то предпринять. В одиночку шансов у него мало, но гадость устроить может. Ладно я, но если он направит лучи своего возмездия на маму или Наташку, может быть худо. На неё вон уж покушались люди Киргиза, она до сих пор "под впечатлением".

В общем, жалко что он не сдох в тот раз, сейчас забот бы не было. Проклятый гуманизм. Закрыть бы его за что-нибудь, чтобы он, так сказать, отправился к истокам, в идейно близкую среду.

Я поднимаюсь к Рыбкиной, думая об одноногом и не сразу замечаю её волнение.

— Егор! Ну, ты о чём-то там своём думаешь! Так не пойдёт!

— Да нет, Наташ, ты чего, ни о чём таком я не думаю… Бати нет ещё?

— Нет, он так рано не приходит обычно.

Ух-ты. Она уже переоделась. Когда только успела? Я вроде одну только минуту с тем уродом разговаривал... Сука… Я думал, он пару месяцев будет в больничке чалиться, а он нарисовался… Что же с ним придумать…

— Ну, Егор!

— Да здесь я, здесь…

На ней