Латинский язык использовался как самый «интернациональный» (lingua franca) – ему подражали, из него брали «термины», алфавит, учения о языке. В итоге должен был сложиться новый «образ мира, в слове явленный» (Б. Пастернак).

Истоки литературы связаны и с чувственным миром человека как микрокосмоса, а человек отличается от животных непредсказуемостью своего поведения, может, именно поэтому антропология в каждой культуре каждый раз практически новая, и она предшествует изучению флоры и фауны. Внутренний же мир человека можно понять только через нюансы его мышления и поведения как некие пограничные состояния. Они чаще всего описываются прилагательными. Это одна из причин того, что литература помимо философской направленности должна активно применять и «художественные методы», давать эстетическое описание. Актами моделирования в книге выступают одновременно сопереживание и соразмышление.

Культуру в целом можно назвать своеобразной программой достижения некоей «цели», а она определяется базовой идеей или «словом». Это особенно хорошо видно именно на примере христианско-европейской цивилизации, что можно проиллюстрировать известным выражением из Евангелия от Иоанна (I:1: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»), достаточно лишь слово Бог взять в кавычки. Это «Слово» и есть маркер христианской цивилизации, оно отличает ее от иных человеческих сообществ. Можно сказать, что только эта цивилизация построена на столь четком и жестком понимании «Бога» как сверхъестественного и надъестественного «начала» и «конца» (цели) существования «избранного народа».

А «слово» или «идея» – это уже философия как осознание своей зависимости от окружающего мира и стремление выработать набор приемов и механизмов своей автаркизации от него. Человек периода цивилизации уже не отождествляет себя с природой, не воспринимает себя как часть ее, но все же еще зависит от нее. Известная средневековая («христианская», европейская) космофилия есть своеобразное стремление «договориться» с природой, от которой человек продолжает быть зависимым, хотя уже не по экологическим параметрам, а экономическим. В Новое время явственно обозначена космофагия («пожирание пространства») как стремление поставить природу «на службу человечества».

Достаточно четко оформляются два варианта – вектора рефлексии человека.

1. Рефлексия по отношению к физическому миру, что собственно и есть основа или первоначало философии и в то же время основа будущей науки, когда просто размышление о мире природы пробуксовывает и не хватает слов-терминов и фантазии.

2. Рефлексия по отношению к социальному миру, из чего и происходит религия. Людям в условиях осложнившейся конвергенции культур и народов уже трудно договариваться, и «бог» становится великолепным «третейским судьей». Нужна абстрактная и «ничья» парадигма, которая внешне будет чужда всем и бессмысленна с точки зрения логики и разума, в нее легче верить, ибо понять это невозможно. Вероятно, поэтому христианство и побеждает, ибо оно есть «ничья» религия, следовательно, «от Бога», а Христос не связан ни с одним народом конкретно. Иудейско-христианская традиция, пожалуй, впервые так основательно ставит и решает проблему происхождения культуры, не выводя ее из какой-либо древней великой (египетская из Атлантиды, римская через Энея из Трои) культуры, а считая ее формой диалога с единственным Богом. Христос – выходец из Галилеи (контактной зоны) и потому не является ни чистокровным евреем, ни полноценным представителем какого-либо другого этноса. Со временем, разумеется, будут стараться не видеть в нем метиса, но даже и в этом случае налицо, прежде всего, стремление в большей степени связать его с ветхозаветной культурой, чем с ветхозаветными народами. Именно в этом пункте многие атеисты с удовольствием ловили церковных авторов на разного рода неувязках и противоречиях, хотя сама по себе проблема связи «Бога-сына» с «избранным народом», разумеется, гораздо сложнее.

Культура начинает с «островного» мышления и создает разные варианты достаточно замкнутых, отчужденных от своих соседей автаркизованных культур, существующих в отдельных культурных оазисах посреди беспредельного океана варварства – египетская Та Кем, Земля Обетованная, Хань как культура Междуречья и т. п. Интересно, что и небезызвестный Робинзон Крузо строит свою культуру как оборонительную, замкнутую и, при всем своем желании снова когда-нибудь увидеть родину, боится всех – и индейцев, и пиратов, и англичан.

Эти «островные» культуры свою задачу видят как раз в автаркизации, замыкании от вечного («Олам»), Океана. И, в то же время, что особенно замечательно, эти острова превращаются в проекцию рая, куда должно вернуться ВСЕ человечество, если примет «истину». Этот утопизм необходим для более тщательного конструирования культурной модели.

Взаимоотношения философии и литературы в рамках цивилизации, разумеется, непросты и проблемы, а в отдельные моменты и конфликтны. Их «гармония» возможна практически лишь тогда, когда они обе играют служебную роль, «обслуживая» религию. В «переломные эпохи» они обе, по сути, взрывают ситуацию, вступая в противоречие не только с религией (или идеологией), но и друг с другом.

Проблемные отношения между ними обусловлены различными факторами. Это конфликт абстракции и конкретики, конфликт устного слова (философия стремится к нему) и письменного (литература стремится, как ни парадоксально, к нему), конфликт логики и эмоции. Обе одновременно служат религии и в силу этого профессионализма замыкаются в узких сферах, но и являются, если так можно выразиться, досужими занятиями. Рано или поздно вспыхивают конфликты «ученой» культуры и низовой (городская литература, ваганты).

Есть справедливое мнение, что литература стремится к словесным образам, а философия к терминам и понятиям, но гранью между ними является человек, и именно он пытается соединить трудно соединимое. Литературные пристрастия социальных низов основываются на связке прилагательное – существительное (существительное – прилагательное), а то и просто на связке подлежащее – сказуемое.

Но высокая культура пытается уйти и от крайности философии, которая вместо прилагательного пытается подставить другой термин, например, христианская философия или философия марксизма. В результате рождается не стремление объяснить один термин через другой (что есть человек? – общественное животное), а попытка соединить термин и прилагательное: красивый человек. Это, на первый взгляд, обыденное или бессмысленное сочетание, дает возможность задействовать сразу две плоскости мышления, два полушария – рациональное и образное.

Религия тоже стремится понять процесс человеческого развития, но делает это через статику и абстракцию: история есть одномоментная, по сути, операция возвращения в Эдем. Литература делает это через конкретику и динамику, но она неизбежно обращена не к обществу в целом, хотя такая цель и подразумевается, а к отдельному человеку – читателю. Читатель всегда одинок, ибо процесс общения с книгой глубоко интимен. Слушающие проповедь воспринимают ее неким коллективным разумом или, по крайней мере, он, безусловно, доминирует над отдельным свободомыслием и инакомыслием.

Именно поэтому она и стремится выйти на широкий социальный и культурный круг за счет отдельных