— Заблудилась?

Сердце пронзает укол вины. Сколько мы не виделись? Подумать страшно.

Мы крепко обнимаемся.

— Как добралась?

— Хорошо.

Я жадно всматриваюсь в его черты, силясь не разреветься. Близко посаженные карие глаза, глядящие на меня с добротой. Крупный нос «картошкой», высокие скулы и квадратная челюсть. Над лохматой правой бровью протянут глубокий шрам. В детстве он пугал меня байкой: якобы схлестнулся в схватке с медведем и заработал этакий боевой трофей. Мама же быстро его разоблачила, поведав о неудачном походе в баню. Оступился на скользком месте, упал, очнулся — гипс на лодыжке и этот шрам.

— Бриться перестал? — дрогнувшим голосом спрашиваю я и тянусь к его лицу. Улыбающийся рот густо обрамлен седеющими пышными усами и бородой.

— Лицу теплее. Не окоченела в тряпочках своих? Ц-цх! — окидывает мое московское обмундирование беглым взглядом и порицательно качает головой. — Бегом в машину, а то в сосульку превратишься!

Его фигура, высокая и непоколебимо прямая, точно дубовый ствол, источает ауру неиссякаемой выносливости. За этим крупным северным мужчиной, если верить маме, в молодости бегали толпы невест со всех уголков страны. После ее кончины он никого себе не нашел и даже не пытался.

Папа берет мои вещи, провожает до старенького зеленого внедорожника. Перед тем, как запустить меня в салон, он копошится в багажнике, достает одеяла и утепляет пассажирское кресло.

— Прыгай скорее, — дает добро, как следует обустроив для меня сидение.

— Спасибо.

Насладиться видами родного края, усеянного сопками, не удается — за окнами белым-бело. Поражаюсь, как папа умудряется что-то видеть впереди. Дорога до дома занимает больше времени, чем я думала, но за непринужденной болтовней оно пролетает незаметно.

Правда, когда он объявляет, что мы приехали, и я выхожу из машины, то не узнаю местность. Но перед тем, как с разинутым ртом повернуться к проглядывающимся сквозь пургу очертаниям приземистого деревянного дома в окружении высоченных деревьев, проваливаюсь по колено в сугроб и ору от неожиданности и холода.

Папа мчится мне на помощь, вытаскивает из снежного капкана и падает на колени, старательно отряхивая мою ногу от снега.

— Балбес старый, думал, все расчистил… — чертыхается на себя.

— Н-не страшно, — стуча зубами и ежась от говорливого неугомонного ветра, я беру его под локоть и тяну вверх. — Под-днимайся.

— Дочка, прости.

— Пап, а мы куда приехали?

— Я теперь живу здесь.

У меня мозг подмерз — не сразу осознаю суть сказанного им.

— Что?! С каких пор? А как же квартира в Мурманске?

— Продал, — вещает таким будничным тоном, словно речь идет о резиновой лодке.

— И слова мне не сказал! — я всплескиваю руками, залпом глотая колкий промозглый воздух. — Пап, ну как так?! Почему вдруг?

— Не ворчи. Идем в дом. Я обо всем расскажу за кусочком клюквенного пирога.

Глава 21  Варя

Внутри дом обставлен скромно. Выложенные из массивных бревен стены, скрипучий дощатый пол, невысокий потолок с балками. Интерьерное убранство создает антураж лесничего пристанища. На веревках в кухонной зоне сушатся ароматные травы. Опрятно. Папа не терпит бардака.

Войдя первым, он отряхивает на коврике массивную обувь, направляется к дровяному камину и разжигает огонь. Я осматриваю пространство, гадая, что сподвигло его на смену места жительства. Может, женщина? Однако следов постороннего присутствия не нахожу… на первый взгляд.

— Поверить не могу. Мы созванивались в прошлом месяце, и ты хоть бы заикнулся о том, что переезжаешь.

Папа снимает теплую парку, шапку запихивает в рукав и вешает на крючок.

— Все закрутилось, завертелось, — со смущенным смехом объясняется он, поднимая к локтям рукава вязаного свитера. — Зачем тебя обременять такими вещами?

— В смысле — зачем? — откровенно теряюсь я. — Я твоя дочь.

— Вот и не забивай себе голову ерундой, — подмигивает мне, приглаживая волосы.

— Пап, все в порядке?

— А как еще должно быть? — пожимает плечами.

Я закатываю глаза, расстегивая длинный пуховик.

— Хватит отвечать вопросами на вопросы.

— Тебе чай черный? С лимоном?

— Да. И не меняй, пожалуйста, тему.

— Я не меняю. Что сказать, дочка? — принимается рыскать по кухонным тумбам в поисках кружек. — Захотелось перемен. Надоела серость городская. Вот здесь уже все было, — встает ко мне полубоком, приставляет кисть к шее, демонстрируя степень «сытости». — Делать там, — имеет в виду город, — совершенно нечего, а пенсионерам — подавно. А здесь природа, свежий воздух. Работа, в конце концов. Пожил бездельником пару годков и хватит.

— Ты и про работу ничего не говорил, — с обидой произношу я.

— Работа к дому прилагалась. Не сердись, Варя. Я бы рассказал. Обязательно!

— Когда?

— Когда обустроился бы как следует. Не ожидал, что ты захочешь прилететь, — поставив чайник на газовую плиту, папа садится за обеденный стол: массивный, дубовый с резьбой. Я отодвигаю соседний стул и накрываю ладонями грубые, сухие, мужские руки. — Не злишься на своего старика?

— Конечно же не злюсь, пап, — проговариваю я дрожащим голосом. — Но, прошу, больше так не делай, ладно? Не утаивай от меня ничего.

— Договорились.

— Я хочу знать, что происходит в твоей жизни. Прости, что давно не появлялась…

— Варя, — прерывает, понизив тон до вкрадчивого. — Не нужно.

После маминой смерти папа замкнулся в своем горе. Тогда, много лет назад, я на него злилась, ведь я же оставалась с ним, нуждалась в его участии и внимании. Тоже скорбела, плакала и скучала, и все же фокусировалась на жизни и возможностях, которые она преподносила. На целях, которыми подбадривала маму, чтобы не сомневалась: потеряв ее, я справлюсь и обрету счастье. Однако папин дух, несмотря на то что был дан достаточный срок для прощания, серьезно надломился.

Когда Ксюша умерла, трещина пошла дальше и на время расколола нас. Я хотела видеть его рядом с собой в тяжелейший период адаптации к новым реалиям, только вот он не мог мне этого дать. Но я больше не держала обиду, потому что горе отняло все чувства; потому что было необходимо сосредоточиться на собственном выживании и не тронуться умом. Я знаю, что лишиться любимой женщины и матери — не равно лишиться дочери и внучки. Этот удар был гораздо, гораздо сокрушительнее предыдущего. Нормально — отстраниться друг от друга, нормально —