Я поднёс к губам Агазона бронзовое зеркало. Оно осталось чистым, незамутнённым…

Слёзы сами собой покатились по моим щекам. Я заплакал навзрыд и не стыдился своих слёз. Умер мой единственный друг, мой учитель, мой второй отец… И я оплакивал его так горько, как будто отдавая долг всем тем, кого не смог оплакать прежде: своим родным и наставникам, погибшим от рук наёмников Фраата, моим боевым товарищам, павшим на поле боя и пропавшим в застенках у римлян…

Когда поток слёз иссяк, я отыскал среди вещей Агазона сестерции, отложенные им для похорон, и отправил Тита в храм Венеры Либитины, где хранились погребальные принадлежности. Он понёс жрецам заявление о смерти вольноотпущенника Агазона и необходимые деньги для подготовки тела к кремации.

Конечно, я не мог проводить учителя в последний путь так, как провожают знатного римлянина – с пышной похоронной процессией и многочисленными плакальщицами, но и позволить ему быть похороненным как последнему бедняку я тоже не хотел.

Мне доводилось не однажды видеть, как обыденно и неприглядно это происходило. На узких носилках в виде открытого сундука с ручками тело бедняка в жалкой, истёршейся тоге четыре раба выносят в поле за Эсквилинские ворота и сбрасывают в один из множества склепов. Из-за круглой отдушины, сделанной в верхушке свода, эти склепы в народе зовут «маленькими колодцами». Каждый вечер один из таких «колодцев» открывается для всех покойников, которых принесут в этот день. Кладбищенские служители бросают туда тела усопших, предварительно сняв их утлые одежды, и не гнушаются взять у покойника изо рта triens – мелкую монету, положенную для уплаты Харону за переезд на тот свет. Когда склеп наполняется доверху, его закрывают каменной плитой, припечатывают её снаружи смолой и открывают склеп только через год, когда трупы в нём уже высохнут. Потом высохшие останки сжигают целыми кучами, прах развеивают по ветру, а опустевший склеп заполняется снова.

…Агазона похоронили достойно. Тело его обмыли, забальзамировали и на третий день предали огню на костре, разожжённом близ Аппиевой дороги. Урну с его прахом я, получив разрешение у Ливии, поместил в двухэтажном колумбарии, устроенном ею для вольноотпущенников здесь же, неподалёку. На мраморной плите, закрывающей ячейку в стене, выгравировали имя Агазона и слова так любимого им Эпикура: «Смертный, скользи по жизни, но не напирай на неё».

Только исполнив свой долг, я развернул свиток, оставленный мне Агазоном. Он оказался совершенно чистым. Сначала я подумал, что это тайнопись, сделанная соком льна или козьим молоком. Но и подержав свиток над открытым огнём, никаких записей не обнаружил.

Что хотел сказать старый грек этим чистым свитком? Может быть, давал понять, что процесс познания бесконечен, что я и впредь должен учиться у великих мудрецов, чтобы однажды заполнить чистый лист моего сознания? Или же намекал, чтобы я сам взялся за стило и записал на свитке свои размышления о мире?

Но, увы, боги не дали мне ни таланта Гомера, ни способностей Страбона…

Поразмыслив, я предположил, что подарок Агазона – это подсказка. Моё будущее остаётся открытым, ибо ни греческий Зевс, ни парфянский творец Горомаз, ни римский небожитель Юпитер ещё не прочертили до конца на пергаменте жизни линию моей судьбы…

3

Некоторые события оставляют в памяти зарубки, подобные отметинам от плети надсмотрщика на теле раба. Эти следы сохраняются надолго, с той лишь разницей, что со временем уже не причиняют физической боли…

Любимый ученик Сократа Антисфен утверждал, что для человека самая необходимая наука – умение забывать ненужное. Но он не разъяснял, что должно считать «нужным», а что можно отнести к «малозначимому» и напрочь вычеркнуть из памяти…

Память моя, как лавка торговца из солнечного Индостана, переполненная сладостями и специями, благовониями и пёстрыми тканями, под завязку оказалась забита цитатами из древних греческих рукописей и сюжетами собственных воспоминаний. Обрывки случайных разговоров, мозаика картин из близкого и далёкого прошлого, грёзы о будущем…

С каждым годом моя «копилка» всё больше наполнялась фактами, событиями, мыслями… Они не давали мне покоя. Чтобы избавиться от их власти надо мной, я стал записывать всё значимое на восковую табличку, взяв за отсчёт день смерти Агазона.

Спустя год Юл Антоний достиг совершеннолетия и перестал ходить на уроки. Принцепс доверил ему жреческую магистратуру и пообещал руку своей племянницы Клавдии Марцеллы Старшей. Вместе со своими сестрами, Юлией, Тиберием и Друзом она до поры до времени ещё продолжала учёбу, но упражнения в греческом и латыни её интересовали куда меньше, чем предстоящая свадьба. Ещё бы – такой красавец, как Юл Антоний, достался ей, а не этой задаваке Юлии…

Прежде я замечал особое расположение Юлии к Юлу Антонию. Но решение о предстоящем замужестве двоюродной сестры она восприняла на удивление спокойно. Вполне возможно, что её детская влюблённость тут же закончилась, как только предмет воздыхания исчез из поля зрения.

Она за последнее время изменилась. Под её девичьей столой явно обозначилась грудь. Однажды на занятиях Юлия вдруг потеряла сознание. Рабыни унесли её в покои, и несколько дней Юлия не приходила в класс. Эскулап успокоил, что ничего страшного нет, что такое нередко бывает, когда девочка взрослеет.

И правда, через несколько дней Юлия, пышущая здоровым румянцем, появилась на уроках.

Вскоре Талл, ставший главным секретарём вместо Пола, впавшего в немилость, сообщил, что Цезарь собирается выдать Юлию замуж за своего племянника Марка Клавдия Марцелла.

Это была уже третья её помолвка. Ещё малым ребёнком Юлию обручили с сыном Марка Антония и Фульвии – Антиллом, в ту пору десятилетним мальчиком. Однако после поражения Марка Антония наречённый жених Юлии был обезглавлен по приказу несостоявшегося тестя. Вторым претендентом считался гетский царь Котизон, но и он неожиданно погиб при неясных обстоятельствах.

Мне стало страшно за судьбу нового жениха, которому едва исполнилось шестнадцать.

– А сам Марцелл желает стать мужем Юлии? – спросил я у Талла.

Он усмехнулся с чувством явного превосходства надо мной, ничего не понимающим в большой политике:

– Сливу никто не спрашивает, кем она хочет быть съедена за обедом. Цезарю нужен наследник, связанный с ним родственными узами теснее, чем его пасынки. Этим наследником вполне может стать законный супруг его родной дочери и к тому же – сын его любимой сестры. Всё остальное – эмоции, а они в вопросах государственных никакой роли не играют…

Юлия вскоре оставила класс. Уроками с ней занялась Ливия, наставляя падчерицу всему, что необходимо замужней