Шрифт:
Закладка:
Отец игнорировал слухи о том, что немцы собираются уничтожить нас. В Польше насчитывалось 3,4 миллиона евреев при общем числе жителей в 32 миллиона – более десяти процентов. В Варшаве и Кракове более четверти населения составляли евреи. Около половины обитателей Кожница и многих других маленьких польских городков были евреями. Отец риторически вопрошал: «Да что они сделают? Убьют всех? Как такое вообще возможно?»
Когда я вернулся из Варшавы, в Кожнице уже было устроено гетто, но оно не было огорожено, и мы имели право передвигаться по городу. Все мы помогали отцу в лавке, а работы по ремонту часов было невпроворот. В городе был еще лишь один часовщик, тоже еврей. В начале войны в город вошли польские войска, но очень скоро на их место пришли немецкие солдаты. У них у всех были часы, привезенные из дома или отобранные у еврея или какого‐нибудь другого местного жителя во время оккупации Польши. Мой отец во время войны жил лучше, чем до нее. Еды было предостаточно, и мы даже могли помогать тем, кто оказался менее удачлив.
Всего через несколько недель после моего прибытия в Кожниц, 22 июня 1941 года, Германия неожиданно напала на Россию. Поначалу мы думали, что война скоро кончится, но она затянулась. Немецкие армии проникли вглубь Советского Союза, и мы слышали, что на Украине, в Латвии и Литве воинские подразделения расстреливают евреев целыми местечками, как скот. Мы молились, чтобы Айзек был выслан из этих районов в Сибирь, как другие евреи, бежавшие из Варшавы в русскую зону оккупации Польши, и чтобы случилось чудо и Гитлер был разбит в России, как Наполеон за сотню лет до этого[42].
Постепенно немцы начали увеличивать свои запросы на принудительный труд. Они начали хватать мужчиневреев, отвозили их на грузовиках на место работы и держали их там день, неделю или даже больше. Никогда нельзя было предугадать, где тебя поймают и как долго продлится твоя повинность.
Меня послали на лесопилку. Иногда нас заставляли валить лес, чтобы затем отправить его в Германию. В другой раз велели собрать ветки, стволы и доски и перенести их с одного места на другое. А на следующий день могли приказать оттащить все обратно – просто чтобы заставить нас выполнять тяжелую работу. Когда вечером нас привозили домой, наши руки были все в кровавых ссадинах от такого труда.
Иногда мы прятались на чердаке нашего дома и затаскивали лестницу наверх, чтобы нас не могли найти. Поначалу нам везло, этот способ работал. Но еврейская полиция умела обыскивать дома, и в конце концов они наше убежище раскрыли. В гетто было не так уж много мест, где можно спрятаться. Отца никогда не забирали на принудительные работы: часовщик мог пригодиться для других задач.
Еврейская полиция подчинялась юденрату. Туда шли служить добровольно, потому что полицейским обещали лучшее обращение, чем с остальными евреями. Большинство этих добровольцев всячески старались выказать свою лояльность немцам. Они делали больше, чем требовалось, и всячески угнетали кожницких евреев.
Один такой человек до войны был моим хорошим другом. Но теперь Мойше Бронштейн превратился в ужасный штик дрек (кусок дерьма)! Когда мы с Хамейрой Зальцбургом в подростковые годы стали членами сионистской молодежной организации, Бронштейн был нашим мадрихом (вожатым). Мы тесно сотрудничали с ним. Он был лет на восемь старше. Мы смотрели на него снизу вверх и просто обожали его. Он был умный парень, тут нечего и сомневаться.
Вернувшись из Варшавы, я узнал, что Бронштейн стал ганза махером (самой большой шишкой) в юденрате. Он командовал еврейской полицией. Увидев его в деле, я не мог поверить своим глазам. Мне стало страшно, и я старался избегать его, но он сам пришел поприветствовать меня и болтал со мной, как будто все еще был моим другом.
Бронштейн, по сути, «продавал» евреев города. Он выполнял любые распоряжения немцев. Когда они велели ему собрать с евреев деньги, Бронштейн применил силу. Он не говорил: «Пожалуйста, помогите мне и дайте определенную сумму денег, потому что мы должны заплатить оккупантам». Нет, он требовал выкуп, подкрепляя эти требования угрозами рассказать немцам о ваших сбережениях. Они, мол, придут и заберут все. Такой был у него подход.
Мы удивлялись тому, что некоторые соседи стали коллаборационистами, и ненавидели их за это. Все в городе знали друг друга, и от этого было только хуже.
Примерно в сентябре 1941 года немцы окружили гетто стеной с колючей проволокой и ввели более строгий комендантский час. После семи вечера евреи не должны были появляться на улице. В течение дня, начиная с семи утра, мы могли находиться только в пределах гетто. Не разрешалось собираться вместе более чем по девять человек, газеты были запрещены.
Мы понимали, что это очередной этап некоего большого плана, но, конечно, не могли угадать, что и когда немцы собираются предпринять. Ходили слухи, что гетто закрыли в качестве подготовительной меры, чтобы держать нас всех под контролем. Потом будет легко нас всех перебить.
Посередине гетто проходила Любельская улица, делившая его на две части. Из одной в другую без специального разрешения евреям переходить запрещалось. Еврейский квартал располагался по обе стороны этой магистрали, но она выходила за его пределы и упиралась в вокзал.
Мой друг Хамейра Зальцберг жил на другой стороне гетто, так что теперь мы почти не могли видеться. Чтобы получить разрешение пересечь улицу, нужно было работать на немцев или иметь какую‐нибудь другую вескую причину.
Гетто от одного конца до другого протянулось на 2,5 километра – это больше половины всего Кожница. Для входа и выхода служили одни-единственные ворота, постоянно охранявшиеся двумя немецкими солдатами. Ни один еврей не мог покинуть огороженную территорию без разрешения от немцев. Некоторые пытались выбраться наружу и что‐нибудь тайком пронести внутрь. Многих схватили и расстреляли.
Оккупанты проводили свои «акционы» в еврейских домах посреди ночи, чтобы держать нас в страхе. Однако никогда не приходили к отцу. Я не знаю почему. Они говорили, что ищут оружие, но прекрасно знали, что у евреев его
