Я поступаю достойно, отвечая на вопль о помощи, а сколько таких воплей мы, кураторы всего мира, уносим с собой в могилы! Варьируются мелодии, слова, но суть песни не меняется: я не могу так больше жить, Питер, этот стресс меня убивает, тяжесть моего предательства невыносима, любовница от меня ушла, жена мне изменяет, соседи меня подозревают, мою собаку раздавила машина, вы единственный, кто ещё может убедить меня не перерезать себе вены.

Почему мы, кураторы, всякий раз бежим на помощь? Потому что мы их должники.

Вот только у меня нет особых обязательств перед преимущественно спящим агентом по кличке Камертон. И не о нём я думаю, сев в опоздавший поезд и слушая в переполненном вагоне крики школьников, возвращающихся после экскурсии в Лондон. Я думаю об отказе Флоренс принять легенду, что в нашей секретной жизни так же естественно, как чистить зубы. И об операции «Розовый бутон», которая всё никак не материализуется. И о словах Прю, когда я ей позвонил сказать, чтобы вечером меня не ждала, и спросил, нет ли новостей от Стеф:

— Она переехала в крутую квартирку в Клифтоне. А с кем — ни слова.

— Клифтон! И сколько же там стоит аренда?

— Вопросы мы не задаём. Это был мейл. Улица с односторонним движением. — Тот редкий случай, когда ей не удаётся скрыть нотки отчаяния.

А когда умолкает печальный голос Прю, мой слух услаждает Флоренс: Мне уже остопи…ло это враньё. Я больше не намерена врать ни ему, ни кому другому. Понятно? И тут я возвращаюсь к вопросу, который не даёт мне покоя с тех пор, как Дом елейным голосом предложил мне по телефону автомобиль с шофёром. Он ничего не делает без причины, подчас довольно извращённой. Я ещё пару раз звоню Флоренс на её рабочий телефон — в ответ всё то же электронное вытьё. Так почему, Дом, ты так хотел убрать меня с глаз подальше? Не из-за тебя ли Флоренс решила больше не лгать ради родной страны, хотя ложь ради родной страны — это суть нашей профессии?

Но вот я наконец в Питерборо, где, прикрываясь бесплатным экземпляром «Ивнинг стандард», набираю в телефоне бесконечную цифровую комбинацию и готовлюсь выслушать нескладный рассказ моего агента Камертона.

* * *

Настоящее его имя Сергей Борисович Кузнецов, и далее, вопреки всем правилам моей профессии, я буду его называть просто Сергеем. Он родился в Санкт-Петербурге в семье чекистов: дед — почётный генерал НКВД, похоронен в Кремлёвской стене, а отец, бывший полковник КГБ, погиб от множественных ран, полученных в Чечне. Пока всё звучит хорошо. Но является ли Сергей истинным наследником своих доблестных предков, вот вопрос.

Известные нам факты говорят в его пользу. Но их, пожалуй, слишком много. В шестнадцать лет его послали в спецшколу под Пермью, где помимо физики преподавали «политическую стратегию» — эвфемизм, подразумевающий конспирацию и шпионаж.

В девятнадцать он поступил в Московский государственный университет. Окончил с отличием по физике и английскому языку, а дальше был направлен в спецшколу для спящих агентов с двухгодичным обучением. С первого дня, если верить его признаниям, он собирался стать перебежчиком, в какую бы из западных стран его ни послали. Это объясняет то, что по прибытии в аэропорт Эдинбурга в десять вечера он вежливо попросил о встрече с «офицером высокого ранга из британской разведки».

Очевидные причины, к этому приведшие, представлялись неоспоримыми. С юных лет, по его словам, он втайне восхищался светилами физики и гуманизма — Андреем Сахаровым, Нильсом Бором, Ричардом Фейнманом и нашим Стивеном Хокингом. И всегда мечтал о свободе для всех, науке для всех, гуманизме для всех. Как он мог при этом не ненавидеть автократа и варвара Владимира Путина и его злобную риторику?

Ко всему прочему Сергей, по его собственному признанию, гомосексуалист. Если бы это стало известно сокурсникам или преподавателям, его бы немедленно отчислили. Однако ничего такого не произошло. Ему удавалось сохранять образ «нормального мужчины»: флиртовал с девушками на курсе и даже переспал с парочкой — исключительно, как он утверждал, для прикрытия.

В подтверждение вышесказанного достаточно взглянуть на неожиданные богатства, выложенные на столе перед его зачарованными дознавателями, — два чемодана и рюкзак, содержащие весь набор настоящего шпиона: копировальная бумага для секретных донесений, пропитанная новейшим составом; фиктивная девушка в Дании, которой он должен писать нежные письма, вставляя между строк тайные послания, написанные невидимыми чернилами; миниатюрнейшая камера, вмонтированная в брелок для ключей; триста фунтов стартового капитала в десяти- и двадцатифунтовых купюрах, спрятанные на дне чемодана; пачка одноразовых блокнотов; и на десерт — парижский телефон, по которому можно звонить лишь в исключительных случаях.

Всё у него разложено по полочкам. Яркие портреты и псевдонимы тех, кто его тренировал и с кем он тренировался, профессиональные хитрости, которым его учили, испытательные вылазки и, конечно, его священная миссия в качестве верного родине спящего агента, которую он повторял как мантру: учись не покладая рук, заслужи уважение своих учёных коллег, разделяй их ценности и философию, пиши статьи в научные журналы. В чрезвычайных ситуациях никогда, ни под каким предлогом не пытайся связаться с ограниченной резидентурой российского посольства в Лондоне, где о тебе знать не знают, к тому же резидентура не обслуживает спящих агентов — это элита, выращенная вручную чуть не со дня рождения и контролируемая отдельной эксклюзивной командой в Московском центре. Плыви по течению, выходи на связь раз в месяц, и пусть каждую ночь тебе снится матушка-Русь.

Что вызывало любопытство — а у его дознавателей не просто любопытство, — так это полное отсутствие каких-либо новых и, соответственно, ликвидных разведданных. Каждый предъявленный им болтик уже предъявлялся предыдущими перебежчиками: персоналии, методы обучения, спецподготовка разведчика, даже шпионские игрушки, дубликаты которых лежали в музее криминалистики, в зале для почётных посетителей, на первом этаже Конторы.

* * *

Проигнорировав сомнения дознавателей, Русский отдел ныне отсутствующего Брина Джордана оказал Камертону радушный приём: приглашал на ужины и футбольные матчи, помогал писать письма фиктивной подруге в Дании, где он сообщал о работе учёных коллег, прятал жучки в его квартире, влезал в его каналы связи, периодически устраивал скрытое наблюдение. И ждал.

Вот только чего? За шесть, восемь, двенадцать месяцев, которые влетели в копеечку, ни одного сигнала от его кураторов из Московского центра — ни письма с тайным подтекстом, ни мейла, ни телефонного звонка, ни магической фразы, произнесённой в заранее оговорённое время по коммерческому радио. Махнули на него рукой? Вывели на чистую воду? Прознали о его сексуальной ориентации и сделали свои выводы?

Один бесплодный месяц следовал за другим, терпение Русского отдела иссякало, и в один прекрасный день Камертона отправили в Гавань для «технического обслуживания и неактивной деятельности». Или, как выразился Джайлс, «чтобы держать его в резиновых рукавицах на длинных асбестовых щипцах, и если я хоть что-то смыслю в тройниках, у этого товарища симптомов вагон и маленькая тележка».