То, что я взвалил на себя непосильную ношу, стало понятно очень скоро, метров через двадцать. Молодость, когда я взлетал на высоту третьего этажа с полутора десятками кирпичей за спиной и даже за лишний вес это не считал, давно прошла. Я остановился, сбросил со спины сидор, вытер рукавом со лба пот и оглянулся. До спасительной чащобы оставалось не так уж и много, с полсотни шагов. Немецкие моторы гудели на той стороне, вероятно, фашисты резонно ждали, пока танк сгорит, потому что оказаться рядом, когда рванет-таки боекомплект, не хотел никто. Надо, конечно, тащить по одному. Копейкин чуть побольше, он первый. Нургалиев, браток, подожди тут пока.

Рядом со мной опустился на землю Антонов. Пришлось его поднимать. Глянув на бледного, с синеватыми губами Оганесяна, прижимающего к груди раненую руку, я надел ему на спину сидор и подтолкнул к густолесью:

– Давай, ара, бегом! – И, схватив за шиворот Антонова, рывком поставил его на ноги и крикнул в ухо: – Вставай, быстрее, немцы ждать не будут!

То ли угроза скорого появления немцев, то ли живительный подзатыльник, которым я завершил командирское внушение, но отстал он от меня совсем немного. Когда я свалил Копейкина на землю, ему оставалось всего десятка полтора шагов. Тут и бухнул своим последним салютом КВ. Что ж, повоевали ребята, не напрасно полегли.

Нургалиева я перетащил быстрее, да и Антонов на второй половине дистанции помог. Мы даже успели отдышаться, я сходил к кустам и успел увидеть первый пересекший брод немецкий танк.

Никто не остановился и не стал выяснять, куда делись эти наивные в своем сопротивлении солдаты противника. Девять танков, четыре «ганомага» и три тентованных грузовика, один из которых тащил зенитку на прицепе, пропылили не останавливаясь. Так что с похоронами нам никто не мешал.

Грунт копался легко, под дерном оказалась смесь земли и песка, так что могилка получилась на загляденье. Даже с помощью единственной малой саперной лопатки, которую Оганесян не забыл прихватить с собой, я вырыл ее за час, не больше. Места хватило всем. Наспех я сделал крест из двух сухих веток, на котором химическим карандашом написал звания, имена и фамилии погибших. Доберусь до наших, обязательно напишу их родственникам, где могилка. Мы ведь сюда вернемся рано или поздно, вот тогда их и похоронят достойно, а не как сейчас, таясь в лесной чаще.

Оганесян, наблюдавший за мной, спросил, когда я установил на могиле крест:

– Так Нургалиев, он же, наверное, мусульманин?

– Ничего, это его вере не оскорбление. Полежит и так. Оскорблением ему и нам было бы, если бы мы их бросили гнить и не похоронили, имея на то возможность.

Я ведь во время войны хоронил наших бессчетное количество раз, но относился к этому спокойно. Когда похороны с залпом, а когда торопливо набросать сверху веток или немного земли – всякое бывало. А случалось – и так бросать приходилось. Война, тут каждый день кто-то умирает. А вот году в пятьдесят пятом, наверное, был один случай, после которого я резко поменял отношение к упокоению солдат.

Мы работали тогда под Черниговым. Надо было песочка накопать для раствора – привезенный кончился, а еще требовалось выложить пару рядов кирпичей. Вот мы и пошли с носилками в овражек неподалеку. Только я снял лопатой дерн и пару раз копнул, как песок осыпался, и из-под него показались кости. Человеческие кости вперемешку с истлевшими остатками военной формы. Сколько их там было, никто из нас не считал. Может, и сотня. Председатель колхоза, который приехал принимать работу, посмотрел на это дело и, вздохнув, объяснил:

– Не первые. Тут повоевали знатно, потом немцы своих собирали, а наших вот так, в кучу и сверху прикопать немного. Там, на кладбище нашем, уже две братские могилы есть. Третья будет.

Вот тогда я почему-то и задумался: ведь за каждым из тех, кто здесь лежит, остались родные, которые даже не знают, где со своим близким человеком можно попрощаться.

– Запомните и передайте другим… – я повернулся к танкистам, что стояли рядом. – Они погибли не зря. Считай, мы немецкую танковую группу на сутки тормознули. Здесь лежат герои! И мы обязательно, слышите, обязательно – я вам клянусь – похороним их, как они того заслуживают. Под выстрелы салюта.

Я достал парабеллум, разрядил его и щелкнул над могилой курком вхолостую.

С едой был напряг. Я сходил к реке и выловил трех прибитых к берегу оглушенных окуньков. Не очень крупных, но жирных. От реки пришлось опять убегать – на том берегу появилась новая немецкая колонна. У кустиков я все-таки задержался, приложился к биноклю.

Колонна оказалось огромной – двадцать танков, да в основном «четверочки», куча зениток, пехота. Последнюю пустили оцеплением по берегу. Некоторые фашисты зашли даже в реку. С полдюжины мотоциклистов перебрались к нам, нацелили пулеметы по обе стороны дороги.

Появились саперы, сняли растяжки. Они же наткнулись на тела – вытащили их из зарослей. Закурили.

Все чего-то ждали, не понятно, чего. Наконец, показался пыльный столб. Он быстро приближался – это оказались легковушки, которые остановились у самого берега. Оттуда выскочило сразу несколько высокопоставленных немцев с витыми погонами, дубовыми листьями и фуражками-аэродромами. Свита столпилось вокруг стройного генерала с холеным арийским лицом. Фашисты начали размахивать руками, показывая на развороченный и закопченный КВ.

«Холеный» в реку не полез, сначала подошел к трупам, постоял, отдал честь фашистским зигованием. Потом сделал знак – и сразу две «четверки» подъехали к срезу воды. Танкисты размотали трос, состыковались. Потом еще один трос потащили в реку. Зацепили его за проушину на КВ, дернули. И танк сдвинулся. Его дернули еще раз и таким макаром подтащили к берегу. Тут уже генерал не побрезговал. Нацепил коричневые перчатки, забрался на броню КВ. Обошел вспученную башню по кругу, потрогал пушку. Что-то сказал свите – все угодливо заулыбались.

Смейтесь, смейтесь. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Я задумался. А как бы это не сам фон Клейст приехал – посмотреть на геройский КВ… Кажется, его танковая группа наступала под Бродами. Немцы еще о чем-то болтали, но я потихоньку начал отползать в лес. Эх, сейчас бы тот пулемет, что на берегу остался! Но чего нет, того нет. Ладно, генеральской судьбе завидовать нечего, после войны его ждет череда заключений и в конце, как рассказывали мне на пересылке сидельцы, яма под стеной тюрьмы во Владимире.

Я дал отдохнуть ребятам до утра. Да и самому надо бы поднабраться сил, что-то меня тоже все это притомило. Проснулся, когда небо только сереть начало. Поднял прижавшихся друг к другу во сне ребят – ночью было весьма свежо, а небольшой костерчик, разожженный с вечера, давно прогорел.