и забить голову дребеденью. Он посмотрел мир, видел, как жили другие люди. Он наблюдал за чужестранцами и понимал, что те бывают страшными и опасными, но и среди них находились порядочные и добрые. Видел, что солнце светило везде, но только в Алуаре ему поклонялись, как единственному божеству. В Халасате богов было аж двенадцать, и человек сам выбирал, к кому и когда идти на поклон. А бисты чтили духов — На́тиса и О́тиса. Так что теперь, все они дураки?

— Вы хотели поговорить со мной о будущем? — устал от нагнетания кадет.

— Нет. Не совсем, — капитан помолчал, постукивая кончиками пальцев по столу, и откинулся на спинку стула. — Пришло письмо от твоей матери.

Почту раздавали утром. Разносили по казармам. Такая срочность и деликатность взбудоражила Ро, но не успел он с горячностью спросить, что случилось, как капитан продолжил говорить.

— Я знаю, ты ей редко отвечаешь. Считаешь, она тебя предала. Но поверь, она поступила мудро, привезя тебя сюда. Мудро и правильно. Она желает тебе только добра.

— Что она пишет? — потребовал Ро, совершенно не следя за тоном.

— Ей нездоровится. Лекари подозревают чахотку. Это, мой мальчик, не лечится.

Захотелось швырнуться чем-нибудь в офицера за его обходительное «нездоровится». Это ведь совершенно не то же самое, что «она умирает». Но всё сознание сжалось до крохотного комочка, в котором не хватало место даже для вдоха.

— И… — голос дрогнул. Пришлось сглотнуть, чтобы вернуть ему внятность. — И сколько осталось?

— Один лишь Коллас знает. Она пишет, что дела её неплохи, и обещает держаться, ведь очень надеется увидеть тебя. Каким ты стал, как вырос.

— Вы же не отпустите меня к ней, — с горечью констатировал Ро.

— Извини, не могу. Уж слишком далеко. Даже в сопровождении родителя такую отлучку не одобрят, тем более перед самым выпуском. Но время ещё есть.

— Время для чего? — отрешённо спросил кадет, хотя уже напридумывал себе ответов: — «Чтобы жить с этой мыслью? Чтобы смириться? Чтобы написать и получить десяток писем, в которых не будет её и меня?»

— Чтобы понять её и простить.

— Мои к ней чувства — это не вашего ума дело! — процедили губы, словно пытаясь дерзостью и хамством скрыть сковавшую сердце и разум скорбь.

— Роваджи. Ты огорчён, понимаю, но это не даёт тебе права огрызаться, — напомнил командир, придав голосу строгости. — Это уж точно не приблизит тебя к ней.

— А что приблизит? После выпуска меня сразу же призовут. Запрут там, куда вы меня направите, и пройдёт не меньше года прежде чем смогу позволить себе отлучиться.

— Поэтому в твоих же интересах получить хорошие рекомендации и произвести правильное впечатление. На похороны солдат всегда отпускают, но если будешь на хорошем счету, то сможешь добиться отпуска, чтобы проститься.

Звучало по-алуарски до тошноты. Проститься. Не быть рядом, чтобы наверстать потраченные годы, не окружить заботой оставшиеся месяцы и дни, а просто проститься и похоронить. Как нечто отслужившее, пережитое. Если подобные слова и могли кого-то утешить, то точно не Ро.

— Знаешь, у нас так не принято, — взялся заполнять тишину капитан. — То, как у вас с матерью. Мы раньше учимся ходить, чтобы затем летать. Понимаешь? И всё же меня очень трогает то, как она тебя любит. Пишет все эти годы и просит лишь об одном. Хочет, чтобы ты был счастливым.

Покидать командира без разрешения — не просто дурной тон, а нарушение уставного порядка. Роваджи знал это, но не думал об этом. Он медленно поднялся со стула, не больно-то понимая, что делает, и понуро вышел из кабинета. Как спускался по лестнице он уже не помнил, и пришёл в себя лишь на плацу. Стоял один под звёздным небом и смотрел туда, где за казармами и двумя рядами стен, за ровными полями и редкими изгибами Багрового хребта скрывался север.

Халасатца тянуло на настоящую родину, где круглый год зрели сочные фрукты, собирались богатые урожаи, создавались лучшие изделия из стекла, шились прекраснейшие наряды, гремели ярмарки, а в самое сердце Берки беспрестанно били молнии, попадая точно в тончайшую башню, а потом каким-то немыслимым образом разбегались по плафонам городских фонарей. Шпиль Ро никогда не видел, как и столицу, но на стеклянные шары и колбы, в которых метались сияющие змейки, насмотрелся.

Но сбеги он сейчас — больше никогда не увидит мать. Бросит её так же, как она его. Нет, гораздо хуже. Пусть то и было жестоким заблуждением, но мать отдала сына ради него самого. Не потому, что он ей надоел или был в тягость. Не потому, что больше не хотела видеть. Когда он сгорал от жара, терзаемый страшной лихорадкой, когда приведённые знахари качали головами, когда соседи шептали соболезнования и советовали гробовщика, мать оставалась подле сына. За больным глаз да глаз, работу не поищешь, а последнего дружка она прогнала за то, что выставил ребёнка из дому в грозу, чтобы не мешался под ногами. И когда болезнь почти пожрала Ро, денег на жизнь не осталось, а из комнаты попросили убраться да поскорей и плевать, что за окнами ночь и дождь, мать не сдалась и не отступила. Стучалась в захудалый храм Колласа и просила о помощи земляков.

Роваджи понимал, что не выжил бы без правильного лечения. Лихорадка считалась главной убийцей в стране гроз и не щадила никого от мала до велика. Народная медицина Халасата — та, что была доступна для бедняков, — редко когда могла облегчить болезнь и ещё реже исцеляла. Лекари Алуара не совершали чудес, но хотя бы лечили всех, так как среди алорцев не было бедных и богатых в привычном понимании этих определений. И всё же их помощь имела цену. Они служили Колласу, а не тому, кто платит, и их истинным предназначением было наставлять сородичей на праведный путь. Ро выжил, получив новую жизнь, хоть ему и думалось в минуты отчаяния, что лучше бы он тогда умер, чем попал сюда.

Но внезапно тень смерти нависла над матерью. Над той, что сделала всё возможное, ради