— До чего же странную и незабываемую вещь я видел сегодня по дороге домой!.. Я видел мальчика, который вскочил на подножку автобуса, а потом ударил контролёра и бросился бежать со всех ног, а тот пустился ему вдогонку, пока не настиг и не пнул его что есть сил в живот…

Он перевёл глаза на лица присутствующих, чтобы посмотреть, произвёл ли впечатление его рассказ, и заметил, что они отвернулись от него, оставив без внимания его волнующую историю, решив продолжать собственную беседу. Увидел он и то, как Аиша тянет руку к подбородку матери, поворачивая в свою сторону, когда та уже собиралась прислушаться к нему, заметил он и насмешливую улыбку, что нарисовалась на губах Ясина, не поднимавшего головы от книги, но его обуяло упрямство, и он громко заявил:

— И мальчик упал и скорчился. А люди обступили его, но он тут же умер…

Мать отстранила ото рта чашку и воскликнула:

— Бедные родители его!.. Так ты говоришь, он умер?!

Он обрадовался тому, что она обратила внимание, и сосредоточил все свои силы на ней, словно нападающий, что отчаянно концентрирует силы на опасном месте посреди неприступной стены, и сказал:

— Ну да, умер. Я сам видел, как он истекает кровью…

Фахми насмешливо сверлил его глазами, будто говоря:

— Я могу напомнить тебе не одну схожую историю, — и саркастически спросил, — Ты сказал, что контролёр пнул его ногой в живот?… И откуда же у него шла кровь?!

Пламя триумфа, что засияло в глазах мальчика после того, как он привлёк к себе внимание матери, погасло, и его место заняло задумчивое смущение, а потом гнев. Но фантазия, вновь вернувшая живость его глазам, пришла к нему на помощь, и он ответил:

— Когда его пнули ногой в живот, то он упал лицом вниз, и разбил себе голову!

И тут Ясин, не отрывая глаза от своих сироток, подал голос:

— Или кровь лилась у него изо рта, ведь кровь может литься и изо рта, и необязательно, чтобы была открытая рана. Есть и ещё одно объяснение твоему выдуманному сообщению — как и всегда, — так что не беспокойся…

Камаль запротестовал против такого обвинения во лжи и поклялся своей верой, что всё это чистая правда. Однако все его протесты потонули в шумном хохоте, в котором единой гармонией смешивался и грубый смех мужчин, и звонкий — женщин. Хадиджа, склонная к насмешкам, сказала:

— К чему приносить столько жертв! Если бы ты говорил правду обо всех этих новостях, то из жителей квартала Ан-Нахасин никого не осталось бы в живых… А что ты скажешь нашему Господу, если Он призовёт тебя к ответу за такие истории?!

Он понял, что в лице Хадиджи он нашёл себе судью, что нападает на него, и как и в тех случаях, когда он попадал в трудное положение, стал насмехаться над её носом:

— Я скажу Ему, что во всём виноват нос моей сестры…!

Девушка со смехом ответила ему:

— У некоторых из нас он такой же. Разве мы не товарищи по несчастью?

И тут Ясин ещё раз сказал:

— Ты права, сестрица!

Хадиджа повернулась к брату, готовая уже обрушиться на него с нападками, но он опередил её и сказал:

— Я разве тебя рассердил?… Но почему?!.. Ведь именно я в открытую заявил, что согласен с тобой…

Вне себя от злости, она ответила ему:

— Сначала вспомни о своих недостатках, прежде чем выставлять напоказ недостатки других…

Он поднял на неё глаза, делая изумлённый вид, и пробормотал:

— Ей-Богу, самый большой недостаток — ничто в сравнении с таким носом…

Фахми сделал осуждающий вид, а затем тоже присоединился к спорящим и спросил:

— О чём ты говоришь, братец, о носе, или о преступлении?

Фахми лишь изредка принимал участие в подобных перепалках. Он с воодушевлением похвалил слова Ясина и произнёс:

— И то, и другое вместе. Подумай об уголовной ответственности, которую понесёт любой, кто представит такую невесту несчастному жениху.

Камаль расхохотался, подобно прерывистому гулу сирены. Мать была недовольна тем, что её дочь оказалась посреди всех этих нападок, ей захотелось вернуть разговор к началу, и она тихо сказала:

— Вы перевели разговор с главного на всякую чепуху. Было ли сообщение господина Камаля правдивым или нет, я полагаю, что нет необходимости сомневаться в том, что он сказал правду, особенно после того его клятвы… Не так ли, Камаль… ведь лжец никогда не клянётся?

Всю радость мальчишки от того, что он взял реванш, тут же как рукой сняло, и хотя братья опять продолжали шутить, он отрешился от них, обменявшись с матерью многозначительными взглядами, а затем задумчиво, в тревоге ушёл в себя. Он осознавал всю серьёзность клятвы лжеца, и вызываемый ею гнев Аллаха и Его святых-угодников: ему было очень трудно врать и клясться, в частности, именем Хусейна, которого он так любил. Однако он часто попадал в трудное положение — вот прямо как сегодня — из которого, по его мнению, не было выхода, кроме как нарушить клятву. Он, сам того не осознавая, вовлекался во всякие неловкие ситуации. При том, что спасения от тревоги и беспокойства он не находил, особенно если упоминал о своём проступке, и тогда ему хотелось искоренить дурное прошлое и начать всё с новой, чистой страницы. Он вспоминал Хусейна и то место, где он находился рядом с основным минаретом, верхушка которого соединялась с небом, и умоляюще просил его простить ему допущенную ошибку. Он испытывал стыд, подобно тому, кто осмелился обидеть любимого человека проступком, которому нет прощения. Долгое время он предавался мольбам, а потом очнулся и начал осматриваться, что происходит вокруг него, да прислушиваться к разговору, к тому, что в нём повторялось, и что было новым. Редко когда разговор привлекал его внимание, почти всегда в нём повторялись обрывки воспоминаний