большой, и отнюдь не из-за внешнего сходства между ним и Посланником Аллаха все люди так мечтают о нём как о предмете своих грёз.

Когда он оторвался от картины с курящей женщиной, то опять продолжил свой путь, на этот раз уже пристально смотря на мечеть Хусейна, и её образ порождал в его сердце неиссякаемые фантазии и эмоции. И хотя в его глазах Хусейн уступал статусу его матери, в частности, и всей семьи в целом, то высокое положение, что он занимал в его душе, было плодом его родства с Пророком. Однако знание его о Пророке и биографии того не значили, что обойтись без знакомства с Хусейном и его биографией.

Камалю всегда очень нравилось вспоминать его жизнь, запасаясь самыми благородными примерами, наполненными глубокой верой. Он и сейчас, по прошествии многих веков, постоянно слушал истории о нём, преисполненный огромной любовью, верой и горестным плачем. Из всех бед Хусейна наиболее тяжёлой было то, что, как говорили, после того, как голову его отделили от непорочного тела, она не нашла упокоения нигде на земле, кроме как в Египте, и была она погребена там же, где ныне находится его усыпальница. Сколько же он стоял перед этой усыпальницей в мечтательных раздумиях, направляя взгляд в глубину её, чтобы увидеть то прекрасное лицо, которое, по заверениям матери, пережило вечность благодаря своему Божественному секрету, и сохранило свою свежесть и красоту, освещая тьму могилы вокруг своим светом. Но он не нашёл никакого способа для того, чтобы осуществить свою мечту, и довольствовался тем, что просто долго стоял перед усыпальницей, тайно беседуя и высказывая свою любовь Хусейну, жалуясь ему на трудности, что возникали из его представлений о злых духах и страха перед угрозами отца, и прося помощи на экзаменах, преследовавших его через каждые три месяца. Заканчивал же он разговором о потаённом, как обычно, моля его почтить его, явившись к нему во сне. И хотя утром и вечером он проходил мимо соборной мечети, и её воздействие несколько успокаивало его, взгляд его не падал на неё, и он не читал «Аль-Фатиху», даже если за день часто проходил мимо неё.

Удивительно, однако, — эта привычка так и не смогла вырвать из его сердца восторг мечтаний, и он всё так же глядел на эти высокие стены, перекликавшиеся с его сердцем, и на этот вздымающийся минарет, с которого слышен был призыв к молитве, на который так быстро откликалась душа. Он перешёл улицу Хусейна, читая «Аль-Фатиху», а затем завернул в Хан Джафар, а оттуда направился на улицу Аль-Кади. Но вместо того, чтобы идти к себе домой, в квартал Ан-Нахасин, пересёк площадь и пошёл к Красным Воротам с унынием, волнением и испугом, избегая отцовской лавки. Он дрожал от страха перед отцом и представлял себе, что мог бы больше испугаться злого духа, предстань он сейчас перед ним, чем гневного крика отца. Муки его удваивались, ибо отец никогда не довольствовался лишь строгими приказаниями, но ещё к тому же всячески препятствовал его играм и развлечениям, по которым мальчик так тосковал. И если он искренне подчинялся его требованиям, то всё своё свободное время проводил сидя, скрестив ноги и сложив руки, так как был не в силах слушаться навязываемую ему жестокую волю, и украдкой играл за спиной у отца, всякий раз, когда хотел — дома ли, на улице ли. Отец же не ведал о том, пока ему не доносил кто-либо из домашних, когда тем надоедала неумеренность мальчишки. Однажды он поднялся по лестнице и добрался до соловьиных гнёзд и жасмина на самой крыше. Его заметила мать, когда он находился прямо-таки между небом и землёй, и в ужасе стала кричать, пока не вынудила его спуститься вниз. Она испугалась за последствия этой опасной забавы даже больше, нежели гнева его отца, и потому закричала. И тут же отец позвал к себе Камаля и приказал ему вытянуть ноги, а затем отколотил своей палкой, не обращая никакого внимания на крики мальчика, наполнившие весь дом. Когда Камаль выходил из комнаты, то хромал. В гостиной он обнаружил братьев и сестёр, которые надрывались от смеха, за исключением Хадиджы, которая приняла его в свои объятия и прошептала ему на ухо: «Ты заслуживаешь этого… Как ты достанешь до соловьёв и упрёшься в небо? Думал, что ты — дирижабль и умеешь летать?!!» Но его мать выгораживала его не только из-за опасных игр: она позволяла ему играть в любую невинную игру, какую душе было угодно.

До чего же он удивлялся всякий раз, когда вспоминал, каким остроумным и нежным был с ним отец во времена его такого ещё недалёкого детства, как развлекал его своими шутками, и иногда дарил ему различные сладости, как утешал его в тот ужасный день, когда ему сделали обрезание, — наполнил всю его комнату шоколадом, новой одеждой, и окружил его своей любовью и заботой. И до чего же быстро потом всё изменилось: ласка сменилась суровостью, нежное воркование с ним — криками, а шутки — побоями, и даже сама процедура обрезания теперь воспринималась как инструмент запугивания мальчика, пока через какое-то время всё не смешалось у мальчика в голове, и он не начал думать, что, возможно, и впрямь у него ещё раз отрежут то, что ещё оставалось! К отцу он испытывал не один только страх, но ещё и восхищение его сильным величественным обликом. Он покорялся ему из почтения перед ним, перед его элегантностью и силой, как он полагал. Может быть, то, что рассказывала мать об отце, и пугало его, однако он не представлял, что в мире есть ещё один такой же человек, как его отец, равный ему по силе, величию или богатству. Все домочадцы любили его чуть ли не до обожания, и в маленькое сердечко Камаля тоже постепенно и незаметно проникла любовь к отцу благодаря тому, что внушала ему обстановка в доме. Но сам он оставался жемчужиной, таящейся в закрытой шкатулке из страха и ужаса.

Он подошёл к тёмному своду Красных Ворот, который злые духи выбрали как арену для своих ночных забав — путь, которым он предпочитал идти вместо того, чтобы проходить мимо отцовской лавки. Когда он вошёл в его недра, начал читать айат «Скажи: „Он — Аллах Единый“» громким голосом, дрожащим в темноте под изогнутым потолком, затем ускорил шаги, повторяя на ходу суру, чтобы прогнать всех