и острым узким носом.

Она кулаком ударила по кнопке лифта, нарочито оглянулась по сторонам, закурила, медленно выпустив дым вверх, и удивленно спросила:

— Не понимаю, откуда доносится этот голос? Я ведь здесь совершено одна! Как приятно быть одной!

Стальной улыбнулся, любуясь своей психованной. В ней уживались две противоположности: взрослая мудрая женщина и маленькая девочка, которая принципиально не хотела расти. Он облокотился спиной о стену, сполз по ней, уселся на пороге квартиры и миролюбиво сказал:

— Все равно ведь вернешься, Янка. Так зачем время тратить?

Она вытянула руку вверх, выставила средний палец, и, не оборачиваясь, зашла в кабину лифта.

На следующий день Стальной сидел на совещании. Кабинет был до отказа забит военными, людьми из его конторы и даже из Кремля. Шел шестой час совещания. Красные глаза, усталые лица, сжатые нервно пальцы. Очередной дипломатический скандал нужно было гасить во чтобы то ни стало. Пять агентов остались в закрытой наглухо стране. Их нужно было срочно вывезти. Как? Никто не знал.

И в этот момент позвонила Янка. Стальной прижал к уху мобильник весом в полкило — один из первых мобильников в Москве, и прошептал:

— Я на совещании, не могу говорить.

— Мне нужно тебе сказать, Стальной…

— Яна, у меня тут полно народу, не могу говорить, подожди до вечера.

Черт его знает, каким образом он случайно нажал на динамик. Но все присутствующие услышали ее высокий и звонкий голос:

— А мне насрать на твой народ! Приезжай! Ты мне нужен, Стальной. И ждать я не буду! У тебя на первом месте страна, а у меня то, что рифмуется со словом "звезда".

Все замерли. Суровые неулыбчивые мужики, которые пять минут назад спасали мир от третьей мировой войны, вдруг разом с дикой завистью посмотрели на Стального. Молчание нарушил заместитель министра обороны:

— Поезжай к ней, Стальной. Только познакомь потом. Хоть раз в жизни хочу на настоящую женщину посмотреть.

Стальной сам не помнил, как доехал до ее дома. Ярость бешеным пульсом стучала в висках. Она открыла ему дверь в белой мужской рубашке, из-под которой виднелись его любимые черные чулки с широкими кружевными резинками.

— Ты меня опозорила перед всеми! — зарычал он, хватая ее за волосы.

— Я без тебя дохну, Стальной! — заплакала она. — А вместе со мной весь этот чертов мир! Вся эта долбаная планета! Как будто воздуха уже нет. Он закончился, и остался только ты — последний глоток кислорода. Будь ты проклят! Ненавижу тебя! Ненавижу это ощущение, что ты мой кислород! Почему? Скажи мне, почему я не могу любить нормального мужика, который будет носить мне цветочки восьмого марта? Жрать со мной ужин вечером. Ходить на скучную работу и плакаться, что его никто не понимает. Дарить мне вонючие духи и гребаные конфеты в форме сердечек? Почему я дохну именно без тебя, скотина железная, почему?

Он сгреб ее в охапку и бросил на столик в прихожей, даже не закрыв дверь. Он любил ее, мысленно повторяя: "А я без тебя дохну, Янка! Ты — мой кислород! Ни одна женщина не способна вот так прямо сказать, что она думает. Ты — чокнутая, ненормальная, не от мира сего. Упавшая с луны психопатка, которая наизусть декламирует сонеты Шекспира, а через пять минут матерится, курит, как паровоз и пьёт "Мартини Бьянко" литрами. А потом снова читает стихи и голая пишет свои картины, которые продаются за тысячи долларов на аукционах. И никто даже не спорит о цене. Потому что на них изображено только одно: твоя, Янка, любовь ко мне. Пятнами, алой краской, неровными линиями, порванными венами и раскуроченным вдрызг сердцем. И все, кто видит эти картины в первый раз, замирают, понимая, что вот оно: настоящее. Это даже нельзя выразить словами. Это то сокровенное женское, о котором мечтает каждый мужчина. Это абсолютная, дикая и чистая любовь. И такая же дикая ненависть к этой своей любви. Но если завтра ты уйдешь от меня, Янка, я скукожусь на полу и перестану дышать. Потому что без тебя мне ни черта не нужно".

Но произнести это вслух Стальной так и не смог.

Янка всегда называла его только по фамилии. Всего один раз в жизни она назвала его по имени там, в Нью-Йорке, когда Стальной поймал три пули. А Янка приняла в себя остальные восемь, что предназначались ему. Их расстреляли в машине посреди Манхеттена. Нагло. Показательно. Чтобы все поняли, что это не просто ликвидация. Что это урок.

Загибаясь от боли, Стальной вытащил Янку из машины и положил на асфальт.

— Я вернусь к тебе, Кит, — прошептала она, захлёбываясь кровью. — Только скажи: кто на первом месте? Я или страна?

— Ты, Янка, ты! — прошептал он, вытягиваясь рядом с ней на асфальте.

Он лег на бок, прижался к ней всем телом и обнял двумя руками.

— Спасибо, Кит! Я вернусь. Жди!

Янка сдержала свое слово. Она не умерла. Она просто вышла покурить на десять лет. И вернулась в чужом теле. В теле Ани. Мелкая чебурашка не была такой яркой и дерзкой, как Янка. Но внутри нее бушевала такая же империя чувств, которая сводила ее с ума. Она еще сама этого не понимала. Зато Стальной понял: эмоции через край, сердце размером с Солнце и готовность жить по велению этого сердца, наперекор всему.

Стальной врубил музыку в динамиках на всю мощь. Янка обожала этот гитарный проигрыш. Потому что ритм гитар сливался с ритмом ее танца на бедрах Стального.

Она жила в музыке и любви. Она творила молитву телом и вела Стального за собой. Она хотела остаться навсегда в высшей точке наслаждения и полного соединения двух тел и сердец.

— А без музыки и на миру смерть не красна, — шептала она вместе с Цоем, дугой выгибаясь назад на коленях Стального, на полном ходу, на пределе спидометра, вен, гормонов.

Стальной видел глаза водителей машин, что проносились рядом. Эту дикую зависть. Того, что у них не будет никогда. Этой ночи, этой музыки. А главное: Янки.

Стальной звал ее, свою бешеную девочку, когда его увозили на американской скорой помощи. Когда его слепили лампы операционной. Когда над ним наклонился анестезиолог, давая отсчет. Он шептал ее имя, как магическое заклинание: Янка, Янка, Янка, Янка.

Он умолял бога вернуть ее. Он обещал всё бросить, начать сначала. Уйти в монастырь, жить в нищете. Бог слушал. Но возвращать Янку не собирался. Богу просто нравилось, когда Его звали по имени.

И Стальной звал. Он выл, как волк, умоляя