Остальные мальчишки, развалившись возле костра, заулыбались.

Стан казался бескрайним. Дым костров, разговоры на разных диалектах, мальчишки, переодетые в мальчишек девчонки. Чьи-то дети. Лица светлые, радостные. Полная свобода от взрослых, чувство братства. Повсюду виднелись шалаши из наломанных вместе с листвой веток, костры, навесы. Многие расположились прямо на земле. По обрывкам разговоров она уже поняла, что сам пророк находится где-то в центре стана, в шатре из ковров, и что к нему не пускают даже тех, кто лично менялся с ним кровью.

Только сейчас, идя по нескончаемому стану, Мария начала осознавать, что, возможно, брат не обрадуется ей, как она себе это представляла.

Чем она могла его завлечь, появившись и сказав: «Пошли обратно домой». Что она могла ему предложить, кроме возврата в их нищую, убогую жизнь без всякого просвета? Ждать маму, которую он не помнит, обманывать себя, что когда-нибудь она вернётся и тогда всё изменится? Зачем она сюда пришла? Вместо одной сестры он приобрёл здесь тысячи братьев и сестёр. Благодаря Стефану он стал сопричастен к чему-то великому, он чувствовал себя спасителем мира, впереди его ждало лучшее детство, какое только можно себе представить.

Уговаривай его, приказывай на правах старшей сестры, тяни за рукав, вспоминай про маму, Патрик обратно уже не вернётся. Всё это Мария поняла на уровне интуиции, пока шла по огромному лагерю, вглядываясь в радостные лица попадающихся на пути мальчишек. Пастушок нарисовал перед сверстниками слишком яркое будущее, чтобы они променяли его на что-то другое, и подтверждением тому были тысячи собравшихся здесь детей.

Брат ей больше не принадлежал, но потерять его она не могла. Единственное, чему она хорошо научилась за свою короткую жизнь, – это ждать. И ещё не дойдя до лагеря парижан, девочка уже твёрдо знала, что будет делать дальше.

Брата она увидела ещё издали. Патрик сидел вместе с десятком незнакомых мальчишек у одного из костров. Подходя, Мария услышала взрыв хохота. Затем наступила пауза, послышался чей-то голос – и через минуту вновь грохнул смех. Детям было весело. На костре жарился украденный в деревне гусь, пахло дымом и подгоревшим мясом, повсюду на траве валялись пух и общипанные перья.

Лишь когда Мария подошла совсем близко, мальчишки обернулись. Патрик тоже повернулся, взглянул весело, затем его глаза расширились. Искра смеха исчезла. Во взгляде читалось изумление, растерянность и вроде даже стыд перед другими мальчишками. Он непроизвольно отшатнулся, ожидая, что сестра сейчас бросится к нему, начнёт обнимать, позоря его перед товарищами, станет стыдить, что бросил её одну, и тянуть домой.

Но сестра поступила совсем по-другому.

– Мир вам, – сдержанно произнесла она, подойдя к костру, под пристальным взглядом десятка глаз, с удивлением рассматривающих худенькую некрасивую девочку в лохмотьях. Затем взглянула на Патрика и спокойно продолжила. – Я хочу вступить в воинство Христово. Скажите, какие клятвы мне надо произнести?

И только потом, когда общее удивление прошло, когда ее назвали сестрой и усадили к костру, дав в руку пережаренное до черноты гусиное крылышко, Мария наклонилась к брату и тихонько сказала ему на ухо:

– Хочешь идти вместе со всеми – иди. Но и я пойду с тобой. Куда бы ни завели тебя твои новые друзья, я буду с тобой. Ты будешь голодать – я буду рядом. Ты заболеешь, устанешь, отстанешь от остальных – я буду рядом. Прогонишь меня, объявишь всем, что я здесь только ради тебя, я всё равно пойду следом. Я всегда буду с тобой, пока ты сам не поймёшь, что за счастьем не надо бежать за три моря и за верой тоже никуда не надо бежать. И когда ты скажешь: «Пойдём обратно домой», – я тоже буду рядом.

А пока объясни, с кем мне здесь поменяться кровью, чтобы быть вместе с вами?

* * *

Огромный стан детей располагался на монастырских полях Вандома около месяца. Всё это время новые и новые дети прибывали к месту сбора. В последних числах июня король Франции Филипп Август издал указ, в котором приказывал детям немедленно разойтись по домам, называя их безумцами и глупцами.

И как только указ вышел, огромная масса детей покинула монастырские владения и разом двинулась по почтовому тракту на юг, в сторону Марселя.

На всю длину дороги, насколько хватало глаз, шёл бесконечный поток детей. Лица у всех сияли. Передние отряды несли над собой развёрнутые хоругви. Повсюду слышалось пение псалмов. Где-то в середине потока несколько крепких парней бережно, словно величайшую ценность, несли на носилках пастушка Стефана, изредка выглядывающего из-за прорези балдахина.

– Слава воинству Христову, – время от времени кричали впереди чьи-то звонкие голоса. Пение псалмов в этот момент обрывалось и гремело эхо тысячеголосого раската:

– Слава!

– Слава Господу и пророку Его Стефану!

И опять эхом по всей округе: Слава!

Крестьяне близлежащих деревень, выбегая на шум к дороге, стояли, раскрыв рты. Такого ни они, ни их предки ещё не видели.

Наравне с более старшими подростками шли дети пяти-шести лет. Некоторые из них старались придать своим лицам выражение строгости и серьёзности, как и положено крестоносцам, отправляющимся в дальний поход, но спрятанная внутри радость всё равно вырывалась наружу, и их глаза светились от гордости и счастья.

– Это ангелы идут, – прошептала какая-то крестьянка у обочины, провожая взглядом бесконечный поток детей. Над головами плыли хоругви, сколоченные из досок деревянные кресты.

Надо отдать должное гению пастушка Стефана. Как только его армия начала выходить из Вандома, он приказал детям разбиться на отряды и двигаться в сторону Марселя самостоятельно. Одиннадцатилетний мальчик как-то сумел понять, что запасов продуктов у детей нет, и что если все пойдут по одной дороге, то передние части разорят все деревни на своём пути, а задним придётся идти как по выжженной земле.

Приказы Стефана передавала целая сотня добровольных ординарцев, в основном из детей дворянских родов. Некоторые из них были на лошадях. Можно было видеть, как от тесной толпы у носилок время от времени отделялся какой-нибудь юный всадник и, поднимая пыль, скакал вдоль двигающегося потока детей, что-то выкрикивая на ходу.

К самому Стефану было не подойти. Пророка окружали только дети из знати, не подпуская к нему остальных. У дворянских детей имелось серебро – на обед пророку с поклоном подавали жареную гусятину, украшенную зеленью форель и пироги с мёдом и изюмом. Вихрастый одиннадцатилетний пастушок был оглушён своей славой. Его боготворили. Ловили каждое его слово. Охраняли, как великую драгоценность.

Для всей массы детей он являлся каким-то мистическим существом, ипостасью света, небесным откровением,