и Славик тоже где-то здесь, рядом, за завесой мелкой, просвеченной солнцем пыли.

— Когда-то, давным-давно, людям не нравилось, что чипироваться приходится прямо в глаза, в позвоночник, в мозг. Интравитреально, интрацеребрально, интратекально. Неудобно. Больно, хлопотно, есть небольшой процент неудач. Вплоть до кровоизлияния, паралича или потери зрения. И тогда две исследовательские группы решили разработать таблетки или простые внутривенные инфузии, которыми можно доставлять боты прямиком в ЦНС. Одна проблема — то, что проходит через гематоэнцефалический барьер, может проходить и через плацентарный. Бот, конечно, гибнет вне организма носителя, но тут загвоздка — если он оказывается в матке, можно ли считать, что это вне организма? Как думаете, Георгий? Ведь у вас наверняка была такая версия?

Юрек молчит и смотрит в окно, где за белыми занавесками угадываются яблони в зрелом летнем убранстве. Учитель, не дождавшись ответа, невозмутимо продолжает:

— Первая группа решила эту проблему, и так появились современные чипы. А вторая решила, что это не проблема, потому что можно скармливать боты уже рожавшим женщинам, ну и, конечно, мужчинам. Чуть меньше охват, зато какая экономия на клинических испытаниях! Их спонсоры не возражали, ведь им обещали конкурентное преимущество и удешевление производства. Но люди так часто меняют намерения. Особенно женщины. В том числе и уже рожавшие.

Ищенко вглядывается в лицо слушателя, будто надеется обнаружить какую-то реакцию на свои слова. Тщетно.

— Их начали стерилизовать, а их нерожденное потомство — сжигать. Как негуманно! Вот им и пришлось прятаться там, где их не станут искать. Помните ведь это — «в деревню, в глушь, в Саратов!». Мало ли в деревне странненьких?

— Зачем вы отправили меня сюда?

— В смысле?

— Зачем после того, как я убил Николь, вы отправили меня сюда? Вам лишний раз хотелось убедиться, что я могу уничтожать нейросети?

Ищенко наклоняет голову и смотрит на Юрека искоса, как большая нахохлившаяся цапля.

— В древних культурах, Георгий Николаевич, было такое понятие, как инициация. Например, мальчикам надо было провести несколько дней в лесу и прикончить хищника, принести в деревню трофей. Воинам — провести свой первый бой. Женщинам… ну, вы, я полагаю, догадываетесь. Вы убили Николь, да. Но, похоже, вам это совсем не понравилось. Вы вычеркнули это событие из памяти. Навещали Замятину в больнице, но даже тогда не могли — или не желали — вспомнить, отчего она там очутилось. Люди творят удивительные вещи со своим мозгом, а у вас, похоже, особый дар, учитывая вот это…

Он обводит рукой кабинет, сад за окном, солнце, весь мир.

— Судя по всему, у меня много даров, — цедит Юрек сквозь зубы.

— Я бы на вашем месте не обольщался. Умение убивать нейросети — не совсем ваш дар.

— А чей?

НЕИщенко молчит.

— Чей?

— Позвольте, я продолжу свою маленькую лекцию. Мы уже поняли, что чипы второго типа могут проникать через плацентарный барьер и заражать зародышей. Но вы не спросили, что происходит дальше.

— Дальше — Галина и Ганна? Федя?

— Как правило, — кивает фольклорист. — Как правило, но не всегда. Обычно нейросеть пробуждается раньше… человеческого детеныша. Захватывает его сознание, управляет им или ждет, в зависимости от намерений, а намерения эти нам пока не ясны. Но в некоторых случаях, отмечу, очень редких, развитие нейросети задерживается. Сложно объяснить, почему это происходит, вряд ли личность несформировавшегося зародыша способна ее подавить. Скорее, какая-то форма иммунитета.

Несмотря на солнце за окном и жару в кабинете, Юреку становится зябко. По коже бегут мелкие злые мурашки.

— И вот человеческое дитя носит в себе недоразвитую, незрелую нейросеть. Вспомните, Георгий, вы не замечали за собой в детстве странностей? Не сторонились толпы, людей, особенно чипированных взрослых? Не чувствовали, глядя на них, странный голод? Ведь, по сути, человеческий младенец и зародыш нейросети чем-то близки. Они много спят, иногда буянят, и им хочется есть. И если младенцу подавай молоко, по сути, биоматериал их матери, что-то, похожее на их собственную плоть и кровь, что-то, из чего они смогут сложить клетки и органы своего тела, то и нейросеть нуждается в аналогичной пище…

— Я не Георгий.

— Что?

— Я не Георгий.

Учитель слабо улыбается.

— Да, это тоже характерный признак. Чувствуя собственную раздвоенность, вы отторгаете свое второе «я».

— Нет у меня никакого второго «я». Меня чипировали, как и всех, в восемнадцать.

— Все верно. Трансплантат отторгся, но никто не удосужился вам сообщить, потому что он работал. Почти нормально. Попробуйте загрузить новую версию программы поверх другой, более старой, и скорей всего она как-то будет работать, только немного… неправильно. Тому, кто не сталкивался с подобным, почти невозможно заметить, но у меня, к сожалению, есть некоторый опыт.

— И вы решили меня инициировать.

— И я решил вас инициировать.

— Убив Женьку.

— Но вы не убивали ее, ни в коем случае, — разводит руками Ищенко. — Гибель персонального помощника по-разному влияет на людей, я не предполагал, что психике Евгении будет нанесен такой сильный удар…

— Она умерла в больнице. Теперь я вспомнил. Вот поэтому я перестал к ней ходить и поехал на эту вашу практику.

Фольклорист устало трет ладонями лицо.

— Я могу тысячу раз повторить — мне очень жаль. Но есть вещи важнее. Вы очень молоды, и вам сложно осознать, но есть вещи неизмеримо важнее, чем личное благополучие, и даже благополучие близких вам людей.

Юрек не сразу понимает, что встает с кушетки. Он медленно встает.

Трескается и сползает сад за окном. Сползает весь уютный солнечный мирок, мирок, где он хотел бы остаться навсегда с Ганной и с Федькой.

Кричат, съеживаются, как бумага в огне, умирают жители деревни, и Опанас, и Федька, и Ганна.

Сползает пепел.

Сползает лицо и кожа.

Рот Ищенко широко распахивается в неслышимом крике.

Деревни за окном уже нет, нет яблонь и сада, но остается торчать кривобокая церква.

В церкви горят свечи. Сотни свечей, и одуряюще пахнет — воском? Ладаном?

Гроб пуст, зато в меловом круге стоят друг напротив друга двое.

Нет. Трое.

Один стар и тонок, как слой штукатурки. Годы стерли его черты до почти неразличимой белизны, лишь горят на лице неестественно голубые глаза.

Второй, молодой, полон боли.

Третий почти неотличим от второго, но не знает, что такое боль.

Те двое, что стоят против старика, похожи, как человек и его тень, лицо и отражение в зеркале. Их можно даже перепутать — здесь, в этом мире, где ничто не имеет реальной плоти.

Первого зовут Юрий. Второго Георгий. Но, в сущности, это ведь одно имя. Одно.

— Не делай этого, — одними губами произносит старик, и за его