прочь, но мысль о церкви отдает явственной тошнотой. Он и смотреть в ее сторону не может. Есть что-то омерзительное в этой дряхлой постройке, с виду такой безобидной и мирной, как деревенская старушка, согбенная, собирающая в лесу коренья и травы… Ведьма.

Мысль тревожит, и Юрек быстро переводит неприязненный взгляд на собеседника.

— Не связаны, хотя это не ваше дело.

— Не мое, не мое, — машет руками голубоглазый фельдшер, будто открещиваясь что было сил от таких дел. — Извините, если вторгся в личное пространство. Я, собственно, к чему, Георгий Николаевич. У ребенка явные проблемы. Отставание в развитии. Надо бы сдать анализы, возможно, отправить в районную клинику или даже в город.

— Мы уж как-нибудь сами, — цедит Юрек, отодвигая наполовину опустошенные тарелки и вставая из-за стола. — Спасибо за беспокойство.

Он уже подходит к дверям, когда его нагоняет голос фельдшера:

— Не хотите мальчика приносить, заходите сами. Я опишу, в чем возможная суть проблемы и чем мы можем помочь…

Ганна тем вечером глядит на него другим взглядом. Не сердитым, а скорее тоскливым. Он, конечно, рассказывает ей про встречу в столовой, и девушка только просит тихонько:

— Не ходил бы ты, Юрочка.

Она стоит на фоне темнеющего окна, тонкая полупрозрачная фигурка, и держит на руках маленького Федю. Эти двое так беззащитны, а за ними встает над лесом ночь, и вороны затевают свой ежевечерний грай. Юрек ощущает любовь и жалость к ним, всеохватывающую, огромную как мир. И он, конечно же, решает не идти.

4. Вий

«Мы всегда исходим из того, что охотница — это ведьма. Она призывает Вия, тот видит бурсака, монстры набрасываются, бурсак мертв. Но что, если не ведьме надо было увидеть бурсака, а бурсаку — ведьму? Как она есть, слабая, мертвая, запутавшаяся девушка, или старуха, или сверхъестественное существо, не суть — но видя, ты познаешь, ты овладеваешь, ты побеждаешь противника».

Из лекций Н. Е. Ищенко

«Дезинтегратор».

Услышанное за обедом слово беспокоит его.

Может, поэтому все возвращается к тому дню.

…В старой церкви горят свечи, сотни свечей и одуряюще пахнет — воском? Ладаном? Он-я-Брут истошно мечется по внутреннему меловому кругу, забыв про молитвы. Голосит ведьма, призывая Вия.

А потом он встает с колен. Он медленно встает с колен.

Он чувствует, как с него начинает сползать кожа.

Сначала это внешнее, сгенерированное тренажером, — бурсачья ряса, бурсачьи стоптанные сапоги, бурсачье испуганное лицо и выпученные глаза, распахнутый в крике рот. Потом с него сползает то, что он за двадцать два года привык считать собой. Темноволосый неулыбчивый мальчик Юрка, не умевший дружить. Студент-первогодок, влюбленный как дурак в какую-то Женьку, старающийся заслужить расположение какого-то Славика, восхищающийся каким-то Ищенко.

Сползают кеды и толстовка.

Сползают качающиеся в прямоугольной чаше пруда желтые звездочки нарциссов.

Сползает плоть, обнажая кости.

Ведьма в гробу замолкает.

Ей тоже страшно. Мучительно страшно.

Потом с него сползает и страх, оставляя лишь тошнотворное любопытство и голод.

Ужасный, нестерпимый голод.

Где-то во внешнем пространстве кричит Женька. Пронзительно кричит, как будто ее убивают. Но убивают не ее. Не совсем ЕЕ.

В последний миг перед пробуждением Юрек вспоминает — ассистента Женьки звали Николь. Это Николь любила нарциссы, а Женька предпочитала горько пахнущие осенние астры. Логично, ведь ее день рождения в сентябре.

— Как я погляжу, вы кое-что вспомнили.

Юрек недоуменно озирается. Он сидит на кушетке в кабинете. Похоже, что в медицинском кабинете. За окном день, ветер раздувает белые легкие занавески, остро блестят в солнечном свете какие-то приборы.

Напротив, в кресле за массивным столом, расположился фельдшер с голубыми глазами.

— Георгий, я знал, что дезинтеграторы способны уничтожать чужие нейросети, но не знал, что они могут настолько повредить и себе. Иначе, конечно, не поставил бы вас в пару с Замятиной. Или поставил бы? Можете считать меня бесчувственной скотиной, но я до сих пор не могу ответить себе на этот вопрос.

— Где мы?

— В смысле?

Фельдшер — или НЕ фельдшер — улыбается.

— Это у вас, Георгий, нужно спросить, где мы. Вы же создали этот прекрасный виртуальный мирок, где греете на груди выброс и сожительствуете с ведьмой, в то время как ваше бренное тело лежит на аппарате ИВЛ в клинике 3-го медицинского. И по-видимому, вам все равно, что еще немного — и вас отключат от аппаратов, потому что гражданин в коме, скажем прямо, не очень полезный для общества гражданин.

Юрек оглядывается. Солнце за окном слепит, бьет в глаза. Что значит «в коме»?

— И все это вы затеяли лишь потому, что упрямо не желаете признать собственную природу, — продолжает фельдшер, который уже определенно не фельдшер. — Вы убийца, Георгий. Драконоборец. Вам не идет возиться с детьми и разводить пчел. Вы, пардон, рождены, чтобы жрать.

— Почему вы всегда зовете меня Георгием, Николай Ефимович?

Фельдшер/фольклорист недоуменно смаргивает — кажется, его в первый раз сбили с уверенного курса или даже дискурса.

— Потому что это ваше паспортное имя, под которым вы проходите по спискам студентов в деканате.

«Сбой матрицы», — сказал бы на это Славка, но Славки давно уже нет рядом. С тех пор как Женьку увезли в приют для скорбных духом, а проще говоря, в психлечебницу. С тех пор как Юрек — случайно, хочется верить, что случайно, — убил ее второе «я», ее Николь.

— И вы, значит, спустились в мой персональный ад, чтобы меня отсюда вытащить?

Ищенко хмурится.

— Я уже все озвучил. Вы редкий экземпляр, Георгий. В каком-то смысле моя преподавательская удача. Находка. Я хочу, чтобы вы перестали лить слезы и сопли по младенцам и убиенным ведьмам, пришли в себя и помогли мне уничтожать то, что угрожает человечеству.

— Так Федя и Ганна погибли?

Почему-то это больно слышать. Очень больно.

— Они и были мертвы задолго до того, как вы вошли в эту чертову церковь. Они не люди, Георгий. Они враждебные человечеству организмы… Даже не организмы, части большой и чуждой нам структуры. И она постепенно растет…

— Но боты не заразны.

Ищенко шевелит длинными бледными пальцами. Похоже на сценку из старого фильма — он как будто набирает какое-то длинное слово на невидимой клавиатуре.

— Послушайте, Георгий, мне тяжело оставаться здесь, в вашем сне. И времени у нас мало.

— А я никуда не спешу.

— Ладно. Хорошо, будь по-вашему, мой молодой пытливый друг.

К учителю возвращается его чуть насмешливый менторский тон, и Юреку кажется, что он снова на лекции, в большом зале с амфитеатром скамей, и, может быть, Женька