– А еще подвиги были?

– А тебе что – мало?

Ганцзалин заявил, что это несерьезный разговор. Если Илья Муромец действительно богатырь, должны быть еще подвиги. Чтобы считаться богатырем, недостаточно просто прогуливаться возле родного города или уписывать в один присест печеного быка, должно быть какое-то дело.

Загорский поразмыслил немного и сказал, что основным занятием Ильи Муромца были драки. Хотя, если подумать, это был типичный русский дон Кихот – защищал вдов, сирот да малых детушек.

– Сейчас мне кажется, что вряд ли он был таким уж сильным, все-таки парализация на протяжении тридцати лет должна была сказаться на здоровье, – заметил Нестор Васильевич. – Видимо, любовь народную он снискал благодаря своей справедливости.

Ганцзалин проворчал, что они тоже очень справедливые, однако никакой народной любви даже и не нюхали.

– Всему свое время, – бодро отвечал ему хозяин. – Как сказал поэт: товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья – большевистского, разумеется, – напишут наши имена!

– Не надо, – буркнул помощник. – Не хочу я никаких имен и славы после смерти. Когда Чжуа́н-цзы́ позвали служить ко двору императора, он спросил, что лучше: быть позолоченным черепашьим панцирем, которому все поклоняются, или быть живой черепахой и тащить свой хвост по грязи? Я хочу быть живым и тащить свой хвост по грязи.

– Аминь, – завершил дискуссию Нестор Васильевич.

На постоялом дворе, где они решили остановиться, почему-то не хотели принимать совзнаки. Загорскому сказали, что мест нет и лучше им поискать частный дом.

– Места есть, – сказал Ганцзалин угрюмо, начиная по своему обыкновению, закипать, как самовар.

Однако управляющий, или как там они сейчас назывались, на голубом глазу отрицал наличие свободных номеров, вызывая все больший гнев китайца.

Неизвестно, чем бы закончилась вся дискуссия, однако Нестор Васильевич нашел хитрый выход из положения: он предложил за номер сто граммов сахарного песка. Управляющий потребовал двести – сошлись на ста пятидесяти.

– Сто пятьдесят граммов! – возмутился Ганцзалин, входя в номер и придирчиво оглядывая его. – Надо было просто пришибить его и взять ключи самим.

– И ты смог бы спокойно спать, зная, что рядом лежит пришибленный тобой человек? – укорил его Загорский.

Ганцзалин оскалился и отвечал, что спал бы отлично – перед этим спрятав тело в подвале. Время было уже позднее, вставать завтра надо было рано, и они, кое-как расстелив серые дырявые простыни на жестких деревянных скамьях, которые заменяли тут кровати, улеглись спать. Ганцзалин пожаловался, что в простынях скачут блохи, и ночка им предстоит несладкая, если только не обработать все керосином. С другой стороны, если все обработать керосином, тоже не заснешь – на этот раз уже от вони.

Загорский посоветовал ему не обращать внимания на ерунду, а вместо этого, помедитировав, лечь спать.

Однако ровно в одиннадцать вечера снизу вдруг грянуло нестройное пение. Загорский прислушался и удивился, разобрав знакомые звуки «Марсельезы».

– Откуда здесь французы?

Вызванный управляющий объяснил, что французы тут ни при чем, а революционный гимн распевает местная ячейка большевиков – всякий раз перед отходом ко сну.

– А вы почему не поете? – поинтересовался Загорский.

Управляющий криво улыбнулся.

– Мы в ячейке не состоим, так что своему здоровью не враги…

– Значит, это у вас традиция такая – петь на ночь глядя, – задумчиво сказал Загорский, прислушиваясь к нестройным звукам – гимн пели уже в пятый раз и, кажется, не думали заканчивать.

– Как есть традиция, – подтвердил управляющий.

Нестор Васильевич поинтересовался, что же пели до революции.

– Известно что, – отвечал управляющий. – «Коль славен наш Господь в Сионе» пели. «Боже царя храни» пели, «Молитву русских» – разное пели, всего не упомнишь.

– Когда же это кончится? – мрачно спросил Ганцзалин, которому ужасно хотелось спать.

Управляющий возвел очи горé.

– Один Господь знает, – вздохнул он. – Может, даст Бог, его высокопревосходительство адмирал Колчак прорвется-таки к нам, тогда и закончится.

– Я не большевиков имел в виду, а пение, – пробурчал Ганцзалин.

Управляющий побелел, как полотно.

– Умоляю, не погубите, – зашептал он, оглядываясь на дверь. – Бес попутал, такие хорошие господа, давно у нас таких не было, я и забыл обо всем!

Загорский успокоил его, сказав, что беспокоиться ему не о чем, они в Муроме всего на одну ночь и чужие дела их не интересуют. Страшно довольный управляющий ретировался, а через пять минут им принесли свежее, стиранное и не рваное постельное белье.

– Вот видишь, – сказал Нестор Васильевич Ганцзалину, – хорошим отношением к человеку можно добиться гораздо большего, чем угрозами и насилием.

– Зато угрозы надежнее, – отвечал китаец.

Ночь прошла гораздо лучше, чем можно было ожидать, и наутро бодрые и отдохнувшие, Загорский с Ганцзалином двинулись в дальнейший путь.

Как ни удивительно, почти вся дорога до фронта у них прошла спокойно. День за днем они продвигались вперед от города к городу, и только миль за тридцать до Тюмени случилось неожиданное происшествие. Загорский, управлявший машиной, о чем-то задумался и не заметил, что на пути возникло неожиданное препятствие. Препятствие это сноровисто выскочило с обочины и бросилось им прямо под колеса.

– Стоп! – крикнул Ганцзалин, всю дорогу зорко озиравший окрестности.

Нестор Васильевич ударил по тормозам, завизжали шины, «фиат» занесло, но он все-таки удержался и не свалился в придорожную канаву. Секунду Загорский сидел неподвижно, потом вышел из машины.

На дороге прямо перед радиатором стоял на четвереньках белобрысый мальчишка лет десяти, нос пуговкой, веснушки, чумазый и нечесаный. Увидев Загорского, он сморщил физиономию и захныкал:

– Ой, дяденька, сбили! Ой, калекой сделали, ой, да что я теперь стану делать, как жить-то буду?! Ой, спасите, люди добрые, ой, помогите!

Он продолжал причитать, однако на серьезном лице Загорского заиграла неожиданная улыбка.

– Сбили, значит, – сказал он. – И кто же тебя сбил?

– Да кто ж сбил, известно, вы и сбили, – обиженным басом отвечал мальчишка. – Пострадавший я теперя, надоть вспомоществование платить.

Загорского не удивили сложные слова из уст огольца, удивило его другое: как это он мог сбить мальчишку, если даже не коснулся его бампером.

– Как не коснулся, как не коснулся, еще как коснулся! – загорячился тот. – Вона, гляди, какие увечья нанес малолетнему! Вот, все тута, не увильнешь!