Шрифт:
Закладка:
Зловещая астроцитома угнездилась в Олеговой голове в чрезвычайно неудачном участке мозга — между корой и подкоркой. Я видел ее… не зрением… как кругляш темноты. Его надо было «засветить»… Чего ж тут непонятного, верно?
Минут пятнадцать я возился, пока мрачное траурное пятно не съежилось, меня цвет на темно-серый, местами белесый.
— Вася, подойди, — сказал я напряженным голосом. — Наложи руку… Чуешь?
Мальчик здорово сосредоточился.
— Похоже на серую кляксу! — вытолкнул он.
— Правильно! Долечишь ее за меня. Еще дня два… или три, пока вовсе не «сотрется». Но недолго! Как только почувствуешь усталость — сразу прекращай сеанс! Лучше потом лишний день-другой полечишь. Понял?
— Понял, — серьезно кивнул Васенок. — А ты… Вы?
Я сделал вид, что не заметил оговорки.
— А мне пора. Инночка, пока!
— Пока-пока! — расцвела Видова, вскакивая с кресла, но не решаясь приблизиться. Ну, глаза ее сказали достаточно…
Выйдя в коридор, я сначала услышал радостный визг. А уже потом мою тушку чуть не сбила Юлька.
— Папусечка! Папусечка! — девчонка повисла на мне, болтая ногами и радостно смеясь. — Вот здорово!
— Привет, Юльчонок! — я закружил дочку, и подхватил ее на руки.
— Я уже большая, папочка! — зарумянилась она. — Тяжелая!
— Юлиус, — мой голос звучал проникновенно, — ты для меня останешься маленькой, даже когда вымахаешь в двадцатилетнюю дылду!
— Дылду! — девочка хихикнула, и крепко обняла меня за шею. — А маму ты видел?
— А как же! — бодро отозвался я, и вернул Юльку на пол.
— Папусечка-а… — доча оглянулась на Васёнка, неуверенно маячившего у дверей, и решительно схватила его за руку. — Пап, мы всё знаем! Вася — мой брат?
Усмешка моя вышла кривоватой.
— А зачем спрашиваете, раз знаете?
— А нам хочется, чтобы ты сам сказал! Да, Вась?
Мальчик смущенно кивнул, а я опустился на корточки, и притянул их обоих к себе. Не скрою, это было приятно — ощутить родство, вот так, напрямую. Слышать, как колотятся маленькие сердечки и чувствовать взволнованное дыхание детей. Моих детей.
А их мамы — потом.
Глава 8
Понедельник, 27 марта. Вечер
Карибское море, борт д/э «Бриз»
«Хорошо, хоть вахту стоять не надо, — дремотно подумал я, растягиваясь на койке, — и что судно, а не корабль!»
Каково это — сидеть за броней, в стальной коробке, как шпрот? Иван хвастался еще, что у него-де своя каюта на «Риге»… Ага!
Легкие дуновения вентилятора и закатные цвета лампочки аварийного освещения… А тут — вон какая красота!
В раздраенный иллюминатор подмахивал ветерок, игриво колыша занавески, и били навылет алые лучи заходящего солнца. Извечный шум набегающих волн поневоле клонил в сон, а слабая качка баюкала. Что еще нужно для счастья ленивой особи рода человеческого? Гальюн напротив, камбуз рядом…
Однако внутренний непокой не давал забыться. И навеянная дрёма лупилась с меня, как дешевая позолота.
Рывком я сел, и глянул на море. Смотреть там было особо не на что — кругом шумливая вода. Волнуется, перекатывается плавными, обливными складками, как плиссированная юбка…
Правда, Ромуальдыч с Гириным живо спелись — тягали из «флибустьерского дальнего синего» рыбку большую и малую. Божественно вкусную в жареном виде.
Я откинулся спиной на переборку, и сложил руки на животе. Не самая героическая поза, да плевать…
Вчерашний разгул эмоций ожидаемо сменился жалким «депрессняком». Смешное негодование «рогоносца» истощилось, увяло, вытесняясь пугающим чувством непростительной ошибки. Может, даже непоправимой.
Не знаю, что там реально происходило, на чертовой асьенде, но уж точно не то, что я себе напридумывал! Усмешка скривила мои губы.
«Вчера рычал, сегодня скулит…»
В узкую дверь каюты легонько постучали.
— Ворвитесь! — скучно отозвался я.
Внутрь заглянул Вайткус, похожий на борца в тяжелом весе.
— Етта… Разрешите войти?
— Уже нахватались у нашего лейтенанта? — в мой голос густо подмешалась ехидца.
— У капитан-лейтенанта! — весомо поправил Ромуальдыч, переступая комингс.
— О, как! — подивился я. — Это когда ж он успел?
— А вот! — загордился боцман своим «крестником». — Выучил матросиков, как полагается. Те поначалу матом стонали, а сейчас носы дерут — героически отразили налет вражеской авиации! Ваня говорит, налюбоваться не мог — все сосредоточились донельзя, уставные скороговорки наперебой: «Цель высотная… Взять на сопровождение… Скорость… Дальность… Курс… Цель поражена!» Кондёры поддувают свежачка, а все мокрые от пота, словно в море окунулись…
— Молодцы, — кивнул я, и вежливо добавил, чтобы поддержать разговор: — Могу поспорить, что «вражескую авиацию» суданцам Штаты подкинули.
— Ну, а кто ж еще? — усмешливо фыркнул Вайткус. — «Фантомы» и «Ф-111». Сначала они, вроде как, Каиру достались, а египтяне их живо Хартуму передарили. И пошла веселуха… Етта… К-хм… Я, вообще-то, за другим зашел. Ты чего смурной такой, а?
Что-то сжалось внутри, всколыхнулось, нагоняя унявшуюся было тоску.
— Да-а… — поморщился я, отводя глаза. — Нелады с Ритой.
— Умгу… — глубокомысленно заключил Ромуальдыч. Оседлав стул, он сложил руки на спинке, и с выражением продекламировал стишки, ходившие среди «молодежи и студенчества»: — «Всё может быть, всё может статься — с женою может муж расстаться. Но чтобы бросить пить… курить… Нет, еттого не может быть!»
— Ирма плохо влияет на деда…
— Язвим? — ухмыльнулся Вайткус… — Да нет, всяко быват… Помню, как мы с Мартой поцапались. Поэма! Эпическая! Етто было… Во! — удивился он. — Ровно двадцать лет назад! Ну, да, в шестьдесят девятом. О-хо-хо… В общем, появилась у меня другая женщина…
— Молоденькая? — заинтересовался я.
— Ну-у, я бы так не сказал… Сорок пять ей было. Но выглядела вдвое моложе — стройная, живот плоский, как у девчонки — не рожала же, а груди — во! — ладонями Ромуальдыч изобразил, как минимум, восьмой размер. — Зато спортивна-ая — с избытком! Нет, по ночам всё было в порядке… К-хм! А вот днем… У меня же весь спорт — етто шахматы, а Маше движуху подавай! Зимой она на лыжах, да с горки, да со свистом! И на Домбай я ее возил, и на Медео… Да и летом Машу тянуло туда же — «за темные леса, за высокие горы». Альпинистка моя, скалолазка моя… — он помрачнел. — Загоняла меня совсем! Я же ей все канаты лично ощупывал, узлы затягивал, а она всё выше, всё быстрее… Ну, я и взбеленился. «Да дай ты мне отдохнуть спокойно!» — ору. А Машка… И где она только слов таких нахваталась? Самое приличное выражение помню — «мерзкий старикашка»! А на другой день аукнулось ей «быстрей и выше»… Не я узлы вязал! И страховал не я. Маша метров двести летела со скалы. И… Уж не знаю, о чем думала она, когда падала, а мне вот до сих пор неймется — скребет совесть. Бросил же… Не проследил… Не позаботился… Не обеспечил… — на его сильное, загорелое и обветренное лицо пала угрюмая тень. — Такие вот дела, Миша… А потом еще слух прошел, что я овдовел! Хех! Так мы с Машей жили «во грехе», как дочка ворчала, я ж не разводился… А, когда вернулся с Кавказа, с похорон, меня встретила Марта. И стали мы жить-поживать, да добра наживать… Как будто и не было ничего. Марточка ни разу не напомнила мне о «загуле», а вот простила ли? Понятия не имею, а спрашивать боюсь. Вдруг, да узнаю о себе что-нибудь такое, о чем старался забыть, и у меня даже получилось… Ладно, пойду! — шлепнув мозолистыми ладонями по спинке стула, Вайткус резко встал, кивнул добродушно, и вышел, притворив за собой дверь.
Я тоже поднялся рывком, брезгливо передергивая плечами.
— Хватит нюнить, отрок во вселенной! — отражение в зеркале презрительно оттопырило губу. — Тебе девяносто лет, мерзкий старикашка, ты втрое взрослее Риты, а ведешь себя, как инфантильное чмо!
Шагнув к иллюминатору, я подставил разгоряченное лицо свежему порыву. Вобрал полные легкие соленого воздуха, приправленного йодом и волнующим, зовущим благоуханием южных широт.
— Всё будет хорошо и даже лучше!
Шаловливое дуновение ветра подхватило и унесло яростный задор.
Вторник, 28 марта. Утро
