Шрифт:
Закладка:
Павильон галереи Тейт
При посещении нового павильона The Tanks галереи Тейт Модерн мне стало понятно, что придет в Фольксбюне, когда его интендантом станет директор этой галереи: перформанс, перформанс, перформанс. Именно он выбран центральной формой искусства в новых выставочных залах, так как считается (якобы) более прогрессивным, потому что (как утверждается) менее всего обладает характеристиками товара по сравнению с другими формами. В действительности же всё наоборот: во-первых, перформансы начиная с 1960-х годов благодаря реквизиту, записям и реликвиям сами производили на свет материальные объекты, которые утверждали их ценность, а значит, они никоим образом не подорвали товарность объектов искусства. А во-вторых, тело авторки перформанса (см. The Artist is Present Марины Абрамович) уже давно стало товароподобным объектом: в условиях экономики, которая видит в наших телах и личностях источники ресурса, перформансы предлагают дотронуться до этих самых источников. В общем, в новом павильоне Тейт Модерн, в котором ощущаешь себя как в дезориентирующем бункере, перформансы можно обнаружить везде. На первом этаже показывают документальные фильмы о художни*цах или интервью с ними, спонсированные компанией Bloomberg – известным поставщиком финансовой информации. Так что экономическая рентабельность перформанса обнаруживается и здесь. Все выставочные залы снабжены наивными призывами к интеракциям. Не только сами объекты постоянно подразумевают взаимодействие с посетитель*ницами, но и музей непрерывно задает им вопросы, хочет узнать, что им понравилось, и заставляет их поверить, что их мнение как будто на что-то влияет. В этом контексте мне показалось абсурдным, что туннель с дроун-музыкой Майка Келли, призывающий к участию (через него нужно проползти) и одновременно подчеркивающий принудительность этого участия, в музее расположен рядом с работами, где участие подчеркнуто добровольное. При этом работа Келли как раз хотела уйти от этого, а теперь из-за расположения ее посыл исказился. Живопись в новом павильоне представлена лишь в исключительных случаях, например когда содержит эксплицитную политическую коннотацию, как, например, Map-Bilder Джули Мерету. Чувство когнитивного диссонанса в конце концов возникает из-за антинеолиберальной риторики и лозунгов против джентрификации, которые являются лейтмотивами всей экспозиции. Но при этом создатель*ницы не сильно переживают из-за частных спонсоров, что сразу наталкивает на мысль о капитализации общественных пространств в неолиберализме. Компания Framestore даже отвечает здесь за содержание, как уже упомянутые залы с документальными фильмами отвечают за участвующих в экспозиции художни*ц. И так как эта выставка делает ставку на перформансы, а значит, и на капитализацию тел живых художни*ц, то она просто способствует законам отчуждения современной экономике.
Идиосинкразии молодости
Недавно я встретила мужчину, который примерно тридцать лет назад играл в моей жизни центральную роль, потому что долгое время я была влюблена в него. Прежде всего в нем меня завораживали эксцентричные проявления, например привычка никогда не смотреть прямо в лицо свое*й визави, поворачивая голову в бок, периодический тик в лице, а также легкая дрожь в голосе. Даже больше: его необычные мимика и язык тела казались мне трогательными и вызывали во мне глубокую симпатию, как будто я единственная могла понять и вылечить тайную боль, скрывавшуюся за этими особенностями. Другие мужчины казались мне по сравнению с ним скучными и конвенциональными, а этот мужчина был безгранично притягательным из-за своих необычных тиков. И вот тридцать лет спустя он сидит напротив меня в ресторане, и теперь я вижу его совершенно иначе. Казавшиеся раньше интересными и эксцентричными движения его лица теперь затвердели и как будто срослись с чертами, превратившись просто в невротические симптомы. Его прерывающаяся и аффектированная речь, которая прежде казалась мне «очаровательной» и напоминала Дориана Грея, сегодня считывается как то, что повлияло на него в жизни. Ранее эксцентричное с возрастом превратилось в своеобразный невроз. Невольно и я задаюсь после этой встречи вопросом: что, если и мой собеседник обнаружил в моих чертах подобные перемены?
Продажа дома
Предстоит продажа дома моей умершей матери. Я, собственно, всегда была уверена, что у меня никогда не существовало особой эмоциональной связи с этим домом, в котором я всего лишь провела несколько лет, будучи подростком. В последние десятилетия я по возможности избегала оставаться в нем на ночь. И каждый раз, когда я навещала мать в ее доме, я старалась как можно скорее улизнуть из него. Этот дом – кстати, блокированного типа – олицетворял всё то, что я, будучи взрослой, хотела оставить позади, и прежде всего беспомощность ребенка перед лицом обстоятельств или принятыми решениями родителей. Мы не участвовали в обсуждении жизненно важных решений, таких как переезд или продажа дома, наши чувства никто не учитывал. Дом блокированного типа олицетворяет также утрату статуса и ограниченность мещанства, которые я связываю с разводом родителей. Моего отца, который прежде обеспечивал нам образ жизни на широкую ногу, в этом доме больше не было. В его новом доме не было детской, и поэтому там буквально не было места для нас. Так как я плохо чувствовала себя в доме матери, а в доме отца для меня не было места, то мне в итоге пришлось расстаться с идеей о теплом и принимающем доме. А теперь, когда дом матери скоро будет продан, меня все-таки одолела тоска из-за того, что я больше не смогу там бывать. В конце концов, это было жилье моей матери, наполненное всяческими воспоминаниями. В шкафах висели ее платья, кругом стояли ее вещи, и после ее смерти даже в опустевшем доме чувствовалось ее присутствие. Теперь, когда в дом въедет другая семья, все эти последние следы ее жизни исчезнут. Опустошая дом, мы – ее дети – положили начало ее окончательному исчезновению. Дальше мы будем посещать ее лишь на могиле, а ее непосредственная связь с жизнью будет навсегда утрачена.
«Возвращение в Реймс»
Всеми восхваляемый роман Дидье Эрибона
