Четвертый страх — это когда в тебе живет нечто. Оно тебе неподвластно. Оно — неведомо что. Не зверь, не демон, не мысль, даже не клинок, вонзенный в живот. Оно — что-то липкое, бесформенное, темное. Ты — его игрушка. В любой миг, когда пожелает, оно может заставить тебя страдать. Скрутить, сбить с ног, бросить на землю, лишить воли. Выжать стон из твоей груди и слезы — из глаз. Оно всемогуще, как бог. Ты не можешь противиться, ни даже предугадать, что будет с тобою. Неизвестность страшнее всего.

Чего ждать от хвори? Мира не знала. Раз в жизни она болела простудой, раз вывихнула сустав — вот и весь опыт. Но неделю назад она побывала в госпитале. Страх питался картинками, пожирал воспоминания и становился сильнее. Ходячие скелеты в пергаментной коже. Лишайные головы. Вздувшиеся нарывы. Восковая старуха, похожая на труп. Страх рос и заполнял Миру, душил изнутри. Нашептывал: ты видела хвори. Не говори, что не знаешь. Прекрасно ты знаешь, что делает хворь с людьми. Ты видела. Ты даже слышала. Чувствовала запах.

— Нет, нет, нет!.. — умоляла Мира неизвестно кого. — Нет, я не хочу стать, как они! Что угодно, но не это!..

А страх шептал в ответ. Вползал склизким комком в ее горло, шептал глухо и гортанно: твоя мать умерла от чахотки. Хворь взяла ее, когда захотела. Чем ты лучше?

— Но это не чахотка, — стонала в ответ Мира, — чахотка иная, это кашель с кровью…

Жалкое, жалкое утешение. Та тварь, что поселилась в ее внутренностях, может быть во сто крат хуже чахотки. Мать умирала два года. Откуда знать, что хворь оставит Мире так много времени? Как быстро она расправится с девушкой? Полгода?.. Месяц?.. Неделя?..

Ты проживешь достаточно, — шипел страх, ползая по кишкам, — достаточно для того, чтобы превратиться в восковую старуху. Когда хворь закончит свое дело, тебя будет не отличить от трупа. Однако ты все еще будешь жива. Достаточно жива, чтобы глянуть в зеркало!

Боль ушла, но потом пришла снова. И отступила, и снова пришла. За ночь она атаковала четырежды. Боль оказалась милосерднее страха: била всегда в одну точку. Грызла правый бок, отдаваясь уколами в висках. Страх же заполнил все тело, вполз в легкие, желудок, в суставы и жилы. Кажется, к рассвету от Миры не осталось ничего, кроме страха.

Она позвонила в колокольчик. Явилась служанка, и девушка вздрогнула от удивления. Оказывается, на свете остался еще кто-то живой!

— Чего изволите, миледи?

— Мне нужен лекарь. Я больна.

Глава 32. Стрела

Июнь 1774 от Сошествия восточнее Реки

Окрестности ложа XVIII Дара богов

Когда очнулся, был вечер, и хотелось есть. Точней, иначе: мысль о еде не вызвала отвращения. Хороший признак.

Эрвин вернулся в землянку, вытащил припасы из мешка. Лисы даже не успели растащить их, пока он валялся без чувств. Видимо, был вечер того же дня. Пожевал вяленины с луковой лепешкой, запил водой. Потом осторожно ощупал рану. Боль тут же взорвалась под пальцами. Опухоль была столь же горячей, как прежде. И лишь на волосок меньше.

Нет, нет, не говорите, что придется повторить этот ужас!

Он, конечно, знал ответ. Только Священный Предмет мог бы исцелить ранение мгновенно. Змей-трава — не святыня, а всего лишь яд. Нужно применять зелье снова и снова, пока хворь не отступит. За день рана снова наполнилась гноем. От него следует избавиться, лишь затем влить зелье. Для этого нужен кинжал. Все как в прошлый раз, с тем лишь отличием, что теперь не придется резать кожу.

Наверное, во второй раз будет легче, убеждал себя Эрвин, ковыляя к зарослям травы и срезая пучки, растирая в миске, делая глоток сока. Он ошибся: было хуже. Теперь тело знало, чего ожидать. Пальцы не гнулись, нож выпадал из рук. Сердце замирало и отказывалось биться. А боль оказалась намного сильнее.

В третий раз — еще сильнее.

В четвертый — еще.

Боль начиналась, едва он только заносил нож над раной. Когда протирал клинок орджем перед процедурой. Когда лишь брал его в руку. Когда делал глоток зелья. Оно выжигало нутро расплавленным свинцом — милость в сравнении с тем, что последует дальше. Рана стонала уже тогда, когда он клал в рот последний кусочек лепешки, перед тем, как идти за змей-травой. Даже когда просыпался, чувствуя голод и зная, что сейчас развяжет мешок и поест, а дальше возьмет нож и срежет траву, а дальше…

Тело устало от боли, хотелось рыдать и выть. Почему? Сколько еще? Ради всех святых, сколько?!

Рана, прежде ровная, приняла форму лучистой звезды: при поворотах нож иссек ее края. Она кровоточила почти постоянно, и чем больше спадала опухоль — тем сильнее. После лечения следовало бы всякий раз перевязывать ее… и всякий раз Эрвин терял сознание, когда обжигающий яд вливался в дыру под ключицей. Приходил в себя, став на полпинты крови слабее. Потом — еще…

Силы испарялись. Лепешки и мясо не могли восстановить их. Вместе с силами уходила воля.

— Я выживу, чтобы увидеть сестру, — говорил себе Эрвин, и колдовство не действовало.

Уже не хватало. Он безо всяких колебаний отдал бы жизнь за Иону. Только — быстро. Удар копья или меча — это даже не смерть, а награда!.. Но не так, как сейчас! Не крохотными кусочками, не дюйм за дюймом!

— Я выживу и вернусь в Первую Зиму, — шептал Эрвин, уговаривая руку согнуться и ввести клинок. — На зло отцу. Ведь он сдуреет от удивления! Я один вернулся: не кайры, а я — вот потеха!

Кинжал. Поворот. Яд. Багровая тьма…

— Я выживу и увижу Иону. Я выживу и вернусь домой, — говорил в следующий раз, твердо зная, что не хочет ни того, ни другого. В теле оставалось сил только на одно желание: умереть быстро.

Ордж, наверное, мог бы помочь, притупить чувство… но его мало, и он нужен клинку. Грязь, попавшая с ножа в рану, сведет на нет весь эффект зелья. Эрвин берег ордж и брался за кинжал в мучительно трезвом сознании.

— Я все-таки выживу, сожри меня тьма, — шептал он свое заклятие, свою магическую формулу, божественную фразу. Рука с кинжалом — Священный Предмет. Чтобы она пришла