и хотела отдать армии свои последние силы. Обязанностью правительства являлось превратить это желание в действительность. Я высказался в этом смысле. В общем, я высказал те же мысли, о которых говорил имперский канцлер 5 октября, а также поставил на обсуждение, не следует ли депутата Эберта, как лидера социал-демократии, включить в состав правительства, чтобы через его посредство повысить силу сопротивления народа и влить новые силы для дальнейшего ведения войны. В согласии с адмиралом Шеером отказаться от подводной войны я считал невозможным. Она беспрерывно пожирала силы Англии, и выпустить из рук такое оружие по первому же окрику противника было бы таким признанием слабости, что хуже нельзя было и придумать. Это должно было страшно повысить неприятельские аппетиты.

Тогда статс-секретарь Зольф бросил мне упрек в том, что я изменил свое мнение. Я был поражен: ведь правительство в крайнем случае также хотело продолжать войну. Даже если я теперь давал более уверенную оценку обстановки, чем раньше, то каждый благоприятный штрих в характеристике нашего военного положения мог и должен был лишь радовать статс-секретаря, так как это облегчало ему ведение переговоров. К тому же в этот момент мое внимание отнюдь не было приковано к разрыву переговоров. Я жаждал лишь внести ясность в наше мышление и в нашу конечную волю. Я еще раз резюмировал все сказанное мною в следующих словах:

«Теперь, как и прежде, я полагаю, что мы, при малейшей возможности, должны стремиться начать переговоры об установлении перемирия. Но мы можем принять лишь такие условия перемирия, которые сохраняют за нами возможность упорядоченной эвакуации оккупированной территории. Последнее требует, по крайней мере, двух- или трехмесячного срока. Мы также не можем согласиться на какие-либо мероприятия, которые лишили бы нас возможности возобновить военные действия, между тем нота дает основание для заключения, что последнее входит в требования неприятеля. Условия перемирия стремятся нас обезоружить. Прежде чем мы решимся на дальнейшие шаги, противник должен, наконец, сказать, в чем, собственно, заключаются его условия. Мы не должны просто порвать с Вильсоном; наоборот, нам нужно поставить ему вопрос: «Скажите же, наконец, ясно, что нам делать. Но если ваши требования будут направлены против нашего национального достоинства или лишат нас возможности защищаться, то наш ответ будет, во всяком случае, отрицательным».

Таким образом, я продолжаю стоять на своей прежней точке зрения».

Затем я перешел к вопросу о разрушениях, которые, по данным Антанты, мы производили при отступлении.

«Мы считали своим долгом принять все меры, чтобы разрушения были ограничены пределами, вызываемыми военными требованиями. Нельзя взять на себя ответственности, что дома останутся в целости; кров сильно облегчает положение противника. Ведь неприятель также разрушал дома. В Лилле мы оставили неповрежденными электрическое освещение, водопровод и трамваи, но телеграф, телефоны и железные дороги были разрушены. Но самый большой вред причинили английские пушки и летчики.

На армии не может лежать ответственность за отдельных необузданных людей, но я все время боролся с такой необузданностью. Я прошу подчеркнуть это в ноте, которая будет отправлена Вильсону, так как армия вправе этого требовать».

На этом заседание закончилось. Статс-секретарь Гребер и Гаусман, рядом с которыми я сидел, выразили мне свое удовольствие за то, что я поднял их настроение. Я в бодром настроении возвратился в Спа.

На заседании речь шла также о катастрофе, о которой в конце сентября или начале октября верховное командование якобы кричало на всех углах. Последнее, в связи с утверждением статс-секретаря Зольфа, что я изменил свою точку зрения, заставило меня еще раз переговорить с майором бароном фон дер Бушэ о докладе, который он сделал в начале октября. Он вновь мог только сослаться на написанный текст своей речи. Полковник фон Гефтен также никогда не высказывался в таком смысле.

Повышенное настроение держалось в Берлине до полудня 19 октября, но затем оно радикально изменилось.

Я не знаю ближайших подробностей происшедших событий. Но почему же статс-секретари, в словах которых 17-го числа было столько уверенности, не переходили к делу? Ведь они знали, что стояло на карте? Мне столь же непонятно заявление статс-секретаря Конрада Гаусмана, сделанное им 12 мая 1919 года и встреченное бурными аплодисментами: «Если бы наши войска, если бы наши рабочие 5 и 9 ноября знали, какой облик примет мир, то армия не сложила бы оружия и продолжала бы держаться». Случившееся уже можно было ожидать 17 октября. Мировая история подтверждает это неоспоримо. Мы предостерегали от капитуляции. В конце концов, необходимо было только стать на почву действительности. Надо было лишь перестать обманывать себя и народ и найти в себе решимость перейти к делу, которая всегда была у верховного командования.

20 октября к нам в Спа был прислан новый проект ответа. Подводная война прекращалась, и мы вступали на путь капитуляции со всеми его отрицательными последствиями. Генерал-фельдмаршал и я вновь указали на это; еще раз прозвучали наши предостерегающие голоса. Мы предложили обратиться с призывом к народу. Мы отказались принять какое-либо участие в этом проекте ответа. Военный кабинет императора был этим очень взволнован, но почему, я не знаю. Мы были людьми, которые имели собственные мнения и шли по тому пути, который мы считали правильным и по которому постоянно следовали.

Ответ Вильсону был отправлен 20 октября. Подводная война была принесена в жертву. Эта уступка Вильсону глубочайшим образом задела армию и особенно флот; у моряков настроение должно было невероятно понизиться. Кабинет сложил оружие.

22 октября имперский канцлер заявил: «Кто честно становится на точку зрения справедливого мира, тот одновременно берет на себя обязательство не склониться без боя перед насильственным миром. Такое правительство, которое бы этого не понимало, заслуживало бы презрения воюющих и трудового народа». Но от его слов ничто не изменилось. За этими словами не последовало никаких действий. Ничего не делалось, чтобы поднять настроение на родине и в армии. Принц Макс и его сотрудники вынесли собственный приговор.

Только военный министр работал, чтобы изготовить укомплектование. Но и в этой области ничего не удалось достигнуть, так как часть запасных отказывалась ехать на фронт. Правительство уступило.

XI

23 или 24 октября был получен ответ Вильсона. Это было меткое использование нашего малодушия. Теперь он ясно высказывал, что условия перемирия могут быть лишь таковыми, которые лишат Германию возможности возобновить военные действия и дадут союзным державам неограниченное право установить в подробностях