Шрифт:
Закладка:
Я остаюсь при убеждении, что на востоке не оставалось ни одного лишнего человека.
Затем мы перешли к обсуждению основного вопроса, что может и хочет дать родина армии. От ответа на него зависело все дальнейшее. Я надеялся, что в недрах правительства вопрос представлялся ясным. Однако это было не так. Новый военный министр высказал более благоприятные данные о могущих быть переданными в армию укомплектованных, чем те, которые я имел до сих пор. Он говорил о 600 000 человек. Я не мог проверить эти цифры. На меня произвело особенно глубокое впечатление, что войсковые части, расположенные на родине, могут немедленно выделить от 60 000 до 70 000 человек. Почему же их не дали раньше? Я заявил, что если я получу укомплектования, о которых здесь говорилось, то я с уверенностью буду смотреть на будущее. Однако пополнения должны прибыть как можно скорее. Министр обещал не задержать их отправку ни на один день.
Далее я перешел к вопросу о духовном состоянии войск и родины, имевшему столь решающее значение, и высказал мысли, которые я столь часто развивал уже в этих записках. Я подчеркнул, что в данный момент армия особенно нуждается в моральной поддержке.
По желанию имперского канцлера все три присутствующих парламентских статс-секретаря должны были высказаться о настроении Германии.
Статс-секретарь Гребер говорил не прямо по вопросу.
Статс-секретарь Шейдеман высказался очень серьезно. Он охотно верил, что мы еще можем мобилизовать для армии сотни тысяч людей, но считал ошибочным предполагать, что эти сотни тысяч улучшат настроение войск. «Рабочие все более и более приходят к заключению, что лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Статс-секретарь Шейдеман считал причиной столь печального настроения нужду в продовольствии, которую он ставил в связь с недостатком в вагонах. Я немедленно обещал принять все возможные меры, чтобы устранить этот недостаток, поскольку это зависело от меня. В общем, в его словах заключались тяжелые обвинения нашему правительству, которое с 1914 года допустило такой упадок духа. Речь статс-секретаря Шейдемана являлась объявлением политического банкротства, к которому внутри государства привели имперский канцлер и партии большинства.
Статс-секретарь Гаусман полагал, что призыв к народу произвел бы сильное действие.
Статс-секретарь Эрцбергер отсутствовал; в эти дни он потерял своего сына, который также хотел служить своему отечеству.
Вице-канцлер фон Пайер не смотрел на настроение столь серьезно, как статс-секретарь Шейдеман, и высказал совершенно в моем духе приблизительно следующее:
«Когда поступила вторая нота Вильсона, то настроение совершенно пало, и все увидели, что речь идет о жизни и смерти, но и в этом настроении вновь произошла коренная перемена. Все увидели, что мы, как нация, прежде всего, обречены на экономическую гибель. Теперь каждый может решить сам, можем ли мы это допустить. Если мы скажем людям: существует еще возможность, если вы выдержите. Если же вы не сможете держаться еще несколько недель, то вы должны идти на то, что Германия будет вычеркнута из круга народов. Вы должны помнить, что вы возьмете на себя тяжелое бремя в виде уплаты военных издержек, которое вас задушит. Этим путем мы сможем еще раз поднять германский народ.
Правда, мы находимся в очень тяжелом положении, но мы преждевременно не должны складывать оружия, и если нам удастся так составить ноту, что населению все станет совершенно ясно, то не все еще будет потеряно».
Статс-секретарь Фридберг говорил в том же духе и полагал:
«Во всяком случае мы должны действовать, не теряя времени».
Наряду с вопросом о пополнении существовал еще вопрос о подъеме морального напряжения, от которого зависело все. Почему же те, которые знали его положение, не обратились раньше с призывом? Это остается для меня неразрешенной и роковой загадкой.
Об общем нашем военном положении я не мог сказать ничего нового. О Западном фронте я повторил то же, что уже говорил 10 октября: «Я считаю, что прорыв нашего фронта возможен, но не считаю его вероятным. Если вы ставите вопрос о том, что лежит у меня на душе, то я могу только ответить: я прорыва не боюсь».
Изменение к худшему оставалось возможным в любой момент, но в течение последних боев не случилось ничего для нас неожиданного. Фронт держится не лучше и не хуже, чем раньше. Наши войска давали те результаты, на которые рассчитывало верховное командование. Как мне представлялось, наступательный порыв противника шел на убыль.
Переговоры с Вильсоном до сих пор не привели ни к какому результату. Мы сохраняли полную свободу решений и могли продолжать или прервать переговоры. В обоих направлениях мы могли действовать, не будучи ничем связаны. Разве развитие вооружений является преступлением, если вы честным образом стремитесь к миру и вам в нем отказывают? Разве является преступлением отказ от искренне желанного соглашения, если противник требует большего, чем вы можете дать? Разве кто-нибудь бросил Троцкому обвинение в нелояльном образе действий, когда в начале февраля он отказался подписать мирный договор? В искренности нашего тяготения к миру никто не мог сомневаться. С другой стороны, это было наше полное право – до последнего защищать нашу жизнь и честь. Долгом правительства перед народом являлось применить все доступные средства, чтобы при заключении искренне желанного соглашения с Антантой, по крайней мере, не быть вынужденными на слишком тяжелые уступки. Простейшее умозаключение приводило к выводу, что чем сильнее мы будем в военном отношении, тем в лучших условиях сможем вести переговоры.
Теперь положение было таково, что продолжение войны являлось нашим долгом, если мы не хотели сдаться на милость врага, не оставлявшего нам больше никаких надежд. Проявление энергии с нашей стороны могло лишь улучшить, но ни в коем случае не ухудшить наше положение. К этому стремились лучшие элементы армии и очень значительная часть народа.
Большая часть германского народа еще могла
