Последний слог был произнесен уже на моей шее, был выдохнут в мою кожу, превратившись в короткий и быстрый поцелуй.

И от этого все прежние чувства, конечно, пропали.

Переполненные ощущениями, дополнявшими и усиливавшими друг друга, немного ошеломленные их новизной, мы держали друг друга в объятиях, испытывая то, что человеческий мозг из опасения разрушить какие-то связи уже не может и не желает анализировать, называя по именам детали; но все же я чувствовал, что обнимались как бы два пальто, несколько театрально, несколько холодно, то есть что-то так и не разрешилось, потому что в двух телах, как бы жарко они ни обнимались, сколь угодно жарко! все равно было недостаточно адресованной только друг другу страсти, или в страсти не было достаточно сопряженных друг с другом деталей, и потому, вопреки надеждам, ничто, никакая сила не могла развеять, размыть, нейтрализовать ощущение обнимающихся пальто.

В таких или аналогичных ситуациях на помощь нам, разумеется, может поспешить наш любовный опыт; воздушными, осторожными, легкими поцелуями в шею я, конечно, мог бы помочь ей разъять стыдливо сомкнувшиеся на моей шее губы; трех-четырех маленьких поцелуев было бы достаточно, чтобы рот ее снова раскрылся, а тело ее нужно было бы в это же время несколько отдалить от себя, ослабить близость, и тогда она тоже могла бы целовать меня в шею так, чтобы быстрый обмен этими поцелуями вновь пробудил в нас желание близости, и желание это можно было бы утолить уже только сближением губ, и так далее, пока мы не достигли бы состояния, когда всякая близость кажется недостаточной.

И этого бы хватило, чтобы наши тела нашли путь к архаической инстинктивной страсти, и для этого не потребовалось бы ни обмана, ни фальши, ни какого-то грубо эгоистичного сладострастия, ничего пошлого, потому что ведь мы любили друг друга по-настоящему, вместе с пальто, несмотря на пальто, вместе с неловкостью, несмотря на неловкость, но тогда нам, увы, пришлось бы нарушить моральные нормы любовного чувства.

Ей приходилось немного приподниматься на цыпочки, что делало ее особенно обаятельной, губы еще какое-то время покоились на моей шее, она ждала, совершу ли я то, что диктует мне опыт, мой рот тоже приник к ее шее, ожидая такой взаимности, которая исключала бы третьего; тем временем тело мое ощущало слабые толчки ветра.

Но она все же, видимо, не хотела, чтобы мой рот делал что-то только из искушенности, она первой уступила навязчивому присутствию Мельхиора, и это было естественно, ибо я был ближе к нему, а позволить себе, так сказать, оступиться всегда может лишь тот, кто находится в своем праве; она слегка оттолкнула меня, не разрывая объятий, и посмотрела на меня всем лицом, так приблизив его к моему, что глазам моим, пытающимся найти нужный фокус, стало немного больно, хотя эта тупая, проникающая в мозг боль тоже может быть благодатной, потому что чужое лицо воспринимается на таком расстоянии как свое и обессилевший от неопределенности взгляд впитывает в себя неопределенно близкое зрелище.

Ее чувства еще никогда не обманывали ее, сказала она хрипловатым взволнованным голосом, и запах ее слюны, хоть и смешанный с запахом табака, был все-таки сладким и женским, поразившим мое отвыкшее от женских запахов обоняние; и то, что она сказала, относилось одновременно и к нам, и к тому, кто стоял между нами.

Но притягательность этого аромата была все же не настолько сильной, чтобы я не почувствовал вместе с тем невероятное отторжение; от этого голоса, от ее лица нужно было бежать! оно было не просто ошеломленным, точно так же, как и мое, и не просто отвечало своей ошеломленностью на мою, оно было безумным, маниакальным, и я уже не впервые подумал, что она сумасшедшая.

И все, что она говорила, что делала, все ее силы, желания, любопытство исходили из крохотной, деформированной, болезненной и ищущей облегчения от этой боли точки, и там же, в этой маленькой точке, концентрировались все силы, желания, любознательность, проникающие из внешнего мира; и если бы я каким-то чудом мог освободить нас от всех одежд и каждой частичкой своего тела умолял бы ее тело о милости, целовал бы ее, ласкал и даже проник бы в ее увлажнившиеся половые губы, я все равно бы ее не достиг.

Я видел, что в тот момент она испытывала желание только отдаться, но не испытывала необходимости во взаимности.

Собственно говоря, все это было смешно, но я испугался, я пришел в ужас, решив, что она сошла с ума, а значит, я тоже наверняка свихнулся.

И вопреки собственному убеждению мне пришлось признать, что кипевшая ревностью фрау Кюнерт, вероятно, была права; похоже, что Тея действительно использует всех людей и все чувства как некие инструменты, и поскольку в этот момент таким инструментом был я, полностью подчиненный власти ее чувствительной, почти невесомой руки, аромату и вкусу кожи, который я только что ощущал губами на ее шее, положение дел казалось мне уже не забавным, а скорее трагическим.

Как я дошел до этого?

Тот, кого выбирает она, хрипло прошептала она, выбирает ее, во всем остальном она может заблуждаться, может быть дурой, уродиной и старухой.

Нет, нет, она определенно сошла с ума, подумал я, ибо мысль эта словно бы защищала меня.

Она может быть отвратительной, глупой, но в этом не ошибается никогда! и я должен сказать ей, проговорила она, дыша мне в рот, от чего я мог бы избавиться только очень грубым движением, потому что ей кажется, она чувствует это впервые в жизни, что, возможно, она обманулась, и я должен сказать ей, любил ли когда-нибудь Мельхиор женщину.

Только безумие может заставить вложить столько невероятной физической и душевной энергии в столь примитивный вопрос.

Я мягко отстранил ее от себя, и жест этот, каким бы щадящим он ни был, все-таки оказался жестоким, но избавить ее от этой жестокости не входило в мои намерения.

Наши руки бессильно повисли, тела, отшатнувшись, нашли равновесие, и лицо ее, повернутое ко мне, показалось таким обнаженным, и точно таким же было наверняка и мое лицо, как будто мы видели не поверхность, не кожу друг друга, а мясо и кости, струящуюся по жилам кровь, разделяющиеся клетки, то есть все то, что в человеческом организме имеет самодовлеющий смысл и не связано с другим человеком; в этот момент я должен был бы сказать: кончено, бросим эту немыслимую игру, в которую мы играем друг с другом в ущерб третьему, хотя делаем вид, что