— Бери, ваше благородие, не скупись: добра экого у нас много; у чердынцов, почесть, возами покупаем на целый год. Орешки-то, вон, эти на бездельи очень забавны. Дела-то ину пору нет, скламши-то руки сидеть несвычно: возьмешь, вон, этих орешков — щелкаешь их помаленьку, ан словно и дело делаешь, а время и идет тебе не в примету. Прекрасная забава!

Началось угощение чаем, густым, как пиво; но старик не с того начал:

— Садись, ваше благородие, вон, под образа-то, сделай милость!

— Спасибо, старик, все ведь равно: мне ловко и здесь!

— Нет уж, сделай милость, садись в передний угол, не обидь!

— Не хлопочи, старик, и здесь также хорошо: стакан есть куда поставить...

— Нет, да уж ты не обессудь нашу глупость: садись в большое место — гость ведь... У нас, твоя милость, таков уж из веков обычай, коли и поп туда засел, да нежданный гость пришел на ту пору — мы и попа выдвинем. Нежданный гость — почестей гость! Да что это я твою милость не спрошу, как тебя величать-то? Благородный ты или высокоблагородный?

— Все равно, старик, как хочешь.

— Нет уж, коли есть разнота это, пошто не по-нашему?

— Имя ведь есть у меня, а то зачем нам чиниться: в гостях ведь я у тебя, не следственные допросы отбираю?

— Да ведь, как кому? Новой (иной) вон и обижается, коли не чином его взвеличаешь — оговаривают. Так уж и зовем всех высокоблагородными — и не обижаются. Как же имячко-то твое святое?

— Сергей, старичок!

— Слышь, Мишутка, поищи-ко там у меня в акафистах акафист Сергию Радонежскому, да положь там к божнице! — обратился он к одному из сыновей и потом ко мне:

— Ужо на молитву к ночи встану: прочитаю. Его, стало, святыми молитвами мне Бог ноне гостя послал, он вымолил...

— Когда именинник-то бываешь: по лету а ли по осени? Родился-то на этот день али пораньше? Тропарь... постой тропарь-то ему как! Да: «Иже добродетелей подвижник, яко истинный воин Христа Бога»... знаю. Да великий был постник, великий подвижник и воин по Бозе: еще был в чреве матерне три раза проглаголал в церкви, по рождении в пятки и среды не вкушал матернего молока в знак великого своего постничества, от мира бегал и в пустыне водворихся, чаях Бога спасающего от малодушия и бури житейские, — продолжал, как бы про себя, рассуждать старик подтверждая то мнение, которое составилось о нем и в ближних и дальних местах печорского края. Говорили, что старик читает много и знает много, что такого книжника не найти нигде во всем Архангельском краю, что он самый сведущий из той семьи стариков, почти вымершей в настоящее время, которая, состоя при Соловецком монастыре, в обязанности штатных служителей, знала церковный устав лучше монахов, образовывала клиросный хор. К опытности этого старика обращался первый архимандрит, составивший певческий хор из монашествующей братии, до того не участвовавшей на клиросе. Но главное, что особенно могло влечь к беседе со стариком, это именно то, что он знал много о старине Архангельского края, тщательно собирал и берег как зеницу ока старину эту и в памятниках письменности: в старинных грамотах, сказаниях, книгах — и был обладателем единственной библиографической диковинки, о которой ходили какие-то смутные слухи. Старик показывал ее только коротким и близким землякам, но прятал от всякого незнакомого, чужого глаза. Все предвозвестия были, вообще, неблагоприятны. Личной опыт был тоже не на стороне успеха в настоящем деле: архангельский люд уже осмотренной западной части губернии доказал на деле какую-то замкнутость и поразительную скрытность в сообщении пустейших даже сведений о своем житье-бытье. На все вопросы у всех был один ответ: «Страна наша самая украйная, у край моря сидим; люди мы темные, дураки, грамоте и маракует кто, так и то через пень в колоду; рыбку вон сетями разными промышляем; тоже опять суденушки строим, а то мы люди темные, какие уж мы люди — самые заброшенные; никакого начальства большого не видим, рыбку вот ловим, суденушки строим...»

Со стариками-кремнями было еще труднее водить дело: спросить о старине и прямо начать говорить о деле — испортить дело навсегда: он окончательно запрется и станет на одном, что он «человек темный и вести дело с большим начальством несвычный; старины придерживается по привычке только, а не со злого какого умысла».

Повсеместный ли раскол, частые ли разыскания беглых из Сибири в местах беломорских со всеми неблагоприятными, запугивающими острасками со стороны неопытных следователей, причиной всей этой скрытности — решить трудно. Можно положительно и наверное сказать одно только, что и будущему собирателю всяческих сведений предстоит такая же неутешительная и обидная трудность, с какой боролся и пишущий эти строки. Одна надежда, единственная возможность услышать кое-что, найти что-нибудь — случайность и крайнее уменье, приноровка к делу. Легче объехать всю почти непроходимую Архангельскую губернию в полгода и в летнюю пору, чем собирать все народные редкости, которыми давно и справедливо славится этот дальний, сплошь почти и без исключения грамотный и толковый край».

С этими же неблагоприятными и неутешительными мыслями и предположениями сидел и я в избе мезенского старика, удивленный и его начитанностью и редким патриархальным порядком, который ввел он в семье своей, напоминавшей всецело добрую, но уже отжившую свои века, старинную допетровскую жизнь нашего обновляющегося отечества. Особенно поражало непривычный глаз отсутствие женского пола, чего нигде нельзя встретить, хоть бы привелось объехать всю Россию из конца в конец, заглядывая даже дальше, в глухие закоулки ее.

— Разве вы, старик, живете без женщин?

Старик спохватился, как-будто испугался чего-то:

— Нет, мы не такие, как нам можно без женщин? Живем мы по христианскому закону. Ты так и пиши. А то пошто без женщин, как можно без женщин?

— Да куда же я буду писать-то, старик?

— Ну, да кто тебя знает, куда? Известно, уж туда, куда тебе надо. Затем ведь ты, чай, и ко мне?..

— Ты меня, кажется, старик, не за того принял?

— Нешто ты не из земских? Может, из молодых. А каков-таков ты есть — мы и не видывали, да и не чутко, чтобы там на Слободе-то новые были какие. Дали бы знать, коли бы были: есть такие благодетели... Ты не обессудь наш глупый мужичий разум: сказываем то, что на ум идет, по простоте ведь.

— Каков же таков ты-то, ваше сиятельство, не в