Становища не нашли, —

Призадумались немного;

Тут сказал нам коршик строго:

«Ну, ребята, не робей,

Вылезай на марса-рей:

И смотрите хорошенько!

Что мне помнится маленько:

Э-там будто становье,

Старопрежно зимовье!»

«Ты правду нам сказал!»

Марсовой тут закричал

И рукою указал:

«Мандолина против нас,

И в заворот зайдем сейчас[105].

В заворот мы заходили,

В становье ладью вводили,

Чтоб зимой тут ей стоять,

Нам об ней не горевать.

Тут на гору[106] собирались,

Мы с привалом поздравлялись;

В становой избе сходились,

Крестом Богу помолились;

Друг на друга мы взглянули

Тяжеленько воздохнули!

«Ну, ребята, не тужить!

Надо здесь зиму прожить.

Поживем, попромышляем,

Зверей разных постреляем!

Скоро темная зима

Проминуется сама;

Там наступит весна-красна, —

Нам тужить теперь напрасно».

И, бросивши заботу,

Принялись мы за работу:

Станову избу исправить,

Полки, печку приналадить,

От погод обороняться

И теплее согреваться.

А разводочные[107] избушки

Строить, будто как игрушки,

Научились мы тотчас.

Поздравляю теперь вас!

По избушкам потянулись,

Друг со другом распростились,

И давай здесь зимовать,

Промышлять, зверей смекать[108].

По избушкам жить опасно,

Не пришла бы смерть напрасно.

Мы кулемки[109] становили:

Псечей черных наловили, —

А оленей диких славно

Мы стреляли преисправно.

Белый ошкуй господин —

Он к нам часто подходил

Дикарино мясо кушать

И у нас в избах послушать,

Что мы говорим.

А мы пулю в бок дадим,

Да и спицами[110] в конец

Заколаем, наконец.

Медведь белый там сердит,

Своей лапой нам грозит

И шататься не велит.

Там без спицы мы не ходим:

Часто ошкуя находим.

Темну пору проживали,

Николи не горевали;

Как светлее стали дни,

С разволочных потянулись,

В станову избу пришли —

Всех товарищей нашли.

Как Великой пост пришел —

Слух до всех до нас дошел,

Как моржи кричат, гремят,

Собираться нам велят.

Карбаса мы направляли

И моржов мы промышляли

По расплавам и по льдам,

По заливам, по губам

И по крутым берегам.

И моржов мы не боимся

И стрелять их не стыдимся.

Мы их ружьями стреляли.

И носками принимали,

И их спицами кололи.

И вязали за тинки[111].

Промышляли мы довольно,

И поехали на ладью;

Ладью мы нагрузили

И отправились мы в ход,

С Грумантом прощались:

Прощай, батюшка ты Грумант!

Кабы больше не бывать

Ты Грумант — батюшка страшен:

Весь горами овышон,

Кругом льдами окружен.

На тебе нам жить опасно —

Не пришла бы смерть напрасно.

Приводя эту длинную, наивную по своей форме песню, мне все-таки кажется, что и сквозь простые, нехитрые слова ее и подражательный размер (веселого и скорого напева) можно видеть горькие слезы скучного одиночества — бог весть в каком месте, решительно на краю света, те горькие слезы, которые доводится испытывать только на море, когда на волоску висишь от смерти, когда, забывая все остальное, видишь и бережешь только одного себя. Нет для берегового человека лучших поговорок, как: «Хвали море, а сидя на берегу — с моря жди горя, а от воды беды». И все-таки, оттого, что «дальше моря, меньше горя...»

БЕРЕСТЯНАЯ КНИГА

Береста, собственно верхний светлый слой, наружная оболочка березовой коры, имеет, как известно, огромное приложение к практической жизни простого русского человека. Она представляет легкий, подручный и удивительно пригодный материал под названием: скалы — для растолок печей, теплин — на пастбищах, овинов — по осеням, на исподнюю покрышку кровель вместо леса, под тес на обертку комлей столбов для охраны от гнилья и пр. Береста, с другой стороны, служит дешевым и удобным материалом для разных поделок, необходимых в домашнем быту. Если следовать строго систематическому порядку постепенности в описании всех практических применений этого продукта, имя которого стоит в заголовке этой статьи, то, как на первообраз этого применения, можно указать на те самоделки-ковшички, которых так много плавает во всех придорожных ключах для услуги утомленного летним зноем путника, не всегда запасливого, хотя подчас и сметливого. Второй вид применения бересты, естественно, тот сосуд, который так пригоден и в дальних странствиях на богомолья, и в ближних на страды и годовые праздники, и в котором пригодно держится в деревнях и сотовый мед, и густая, вкусная брага, в котором, наконец, привозятся в столицу национальные лакомства, будет ли это уральская икра, или лучший вятский (сарапульский) мед, или даже каргопольские соленые рыжики и ярославские грузди. Сосуд этот зовется бураком в средней и южной части России, и туесом — по всему северу и по всему сибирскому краю. Ступанцы — те же лапти, только не липовые (не лыковые) и не веревочные шептуны, служащие простому народу вместо туфель — всегда целыми рядами видны в любой крестьянской избе под печными приступками подле голбца, плетены всегда из лент бересты. Ступанцы эти, как туфли, надевает и баба, идущая из избы загонять в загороды коровушек и овечек, и мужик, которому надо проведать коней, наколоть дров, накачать воды из визгливого колодца. Берестяные же плетушки — саватейки, содержащие внутри себя всю необходимую подручную лопать (одежду и белье), торчат сзади, на спинах всех тех странников — калик перехожих, которых можно видеть значительными толпами и по Троицкой дороге за Москвой, и в уродливых ладьях на Белом море между Архангельском и Соловками. Они же торчат