Лилия дрожала, опершись на покрышку, которая удерживала ее на поверхности. Неподвижность и постоянное напряжение очень ослабили ее организм, но она оставалась в сознании и пока еще могла внятно говорить, когда ей подносили микрофон. Говорила она робко, словно извиняясь за то, что причиняет такое беспокойство. У Рольфа отросла борода и под глазами пролегли тени; было видно, насколько он устал. Даже на огромном расстоянии я чувствовала глубину его изнеможения: так он не уставал никогда в жизни. Он напрочь забыл о своей камере, не в силах больше смотреть на девочку сквозь линзу объектива. Доходившая до нас картинка была снята не его помощником, а какими-то другими журналистами, которые присвоили образ Лилии, возложив на девочку трагическую ответственность воплощать весь ужас бедствия. С самого рассвета Рольф возобновил попытки сдвинуть обломки, удерживавшие девочку в ее могиле. Но он мог работать лишь руками, не решаясь применять инструменты, чтобы не поранить Лилию. Он дал ей поесть кукурузной каши с бананом, которую разносили солдаты. Но девочку тут же вырвало. Пришел врач и сказал, что у Лилии жар, но мало что можно было для нее сделать, ведь антибиотики разрешалось использовать только при гангренах. Пришел священник, благословил девочку и повесил ей на шею образок Пресвятой Девы. Во второй половине дня зарядил мелкий упрямый дождь.

– Небо плачет, – проговорила Лилия и тоже заплакала.

– Не бойся, – попросил ее Рольф. – Тебе надо беречь силы и сохранять спокойствие. Все будет хорошо, я с тобой и как-нибудь тебя отсюда вытащу.

Опять пришли журналисты снимать ее и снова стали задавать ей те же самые вопросы, на которые она уже не пыталась ответить. Подъезжали новые команды с телевидения и с киностудии. Они везли с собой мотки кабеля, бобины пленки, высокоточные объективы, магнитофоны, звуковые консоли, прожекторы, отражающие экраны, электробатареи, моторы, ящики с запчастями, электриков, звукотехников и операторов. Они транслировали лицо Лилии на миллионы экранов по всему миру. А Рольф Карле умолял доставить насос. Привлечение дополнительных ресурсов дало результаты: мы на национальном телевидении стали получать более четкое изображение и чистый звук. Расстояние между нами как будто сократилось, и мне почудилось, что Лилия и Рольф рядом со мной и нас разделяет лишь стекло телеэкрана. Я могла час за часом следить за событиями. Мне известно, сколько сделал мой друг, чтобы облегчить ей муки ожидания. Я слышала обрывки их разговоров, домысливая остальное: Лилия учила Рольфа молиться, а он развлекал ее историями тысяча и одной ночи, проведенной нами под белой москитной сеткой в нашей спальне.

На вторые сутки с наступлением темноты он попытался убаюкать девочку старыми австрийскими песнями, которые ему пела мать. Но Лилия уже не могла заснуть.

Бо́льшую часть ночи они провели в беседе, оба изнуренные, голодные, дрожащие от холода. И тогда постепенно раздвинулись створки, за которыми долгое время скрывалось прошлое Рольфа. Поток тайн, хранившихся в глубоких залежах его памяти, вырвался наружу, сметая на своем пути все препятствия, столько лет блокировавшие его сознание. Не все он мог рассказать девочке: она, вероятно, не имела понятия о странах по ту сторону океана и не могла вообразить иных эпох, когда она еще не родилась. Лилия не представляла себе Европу во время войны, поэтому Рольф не стал ей рассказывать ни о поражении, ни о том дне, когда русские увезли его в концлагерь, чтобы он помогал рыть могилы для умерших от голода узников. Зачем говорить ей о том, что обнаженные высохшие мертвые тела, лежавшие штабелями, ломались, как керамическая плитка? Как рассказать умирающей девочке про газовые камеры и про виселицы? В своих рассказах Рольф не упомянул о той ночи, когда увидел, как его мать, голая, в красных туфлях на высоком каблуке, плачет от унижения. О многом он умолчал, но той ночью он снова пережил все, что его разум так долго пытался стереть из памяти. Лилия поделилась с ним своими страхами и тем самым невольно заставила его распахнуть душу перед ней. Там, около этой проклятой топи, Рольф понял, что невозможно убегать от самого себя, и животный страх, сидевший в нем с детства, вылез наружу. Он вспомнил, каким был в возрасте Лилии и даже младше, и тоже ощутил себя в смертельной ловушке: он тоже похоронен заживо, он лежит, уткнувшись лицом в пол, а рядом сапоги отца, который снял ремень и размахивает им в воздухе. Ремень свистит, как разъяренная змея. На Рольфа навалилась боль, всегда сидевшая в его сознании. Он снова очутился под замком в шкафу, куда отец запирал его в наказание за какие-то шалости, и мальчик сидел там часами, сжавшись, словно зверек, закрыв глаза, чтобы не вглядываться в темноту, и заткнув пальцами уши, чтобы не слышать биения собственного сердца. В пелене воспоминаний он увидел свою сестру Катарину, милую умственно отсталую девочку, которая всю жизнь пряталась в надежде, что отец забудет о том проклятом дне, когда она появилась на свет. Рольф пробирался к ней под обеденный стол и там, укрывшись под длинной белой скатертью, брат и сестра долго сидели обнявшись, прислушиваясь к шагам и голосам вокруг. Ему почудился запах тела сестры, смешанный с его собственным потом и кухонными ароматами: чеснок, суп, свежий хлеб и странная вонь гниющей жижи. Он держал сестру за руку, слышал ее испуганное дыхание, непокорные волосы Катарины касались его щеки, и она доверчиво смотрела на него светлыми глазами. Катарина, Катарина… Образ сестры встал перед ним, как хоругвь. Катарина была укутана белой скатертью, точно саваном, и он наконец зарыдал, оплакивая ее смерть и свою вину: ведь он бросил сестру на произвол судьбы. Рольф понял, что все журналистские подвиги, снискавшие ему признание и славу, были всего лишь стремлением обрести контроль над своими давними страхами. Это была такая уловка – спрятаться за линзой объектива и смотреть оттуда на действительность, казавшуюся лучше. Он шел на риск, тренируя отвагу, упражняясь в борьбе с кошмарами, мучившими его по ночам. Но наступил час истины, и убегать от прошлого было уже нельзя. Рольф почувствовал, что он и есть Лилия, что это он сидит в трясине и что его ужас – это не страх из давно забытого детства, а когтистая лапа, сжимающая ему горло сейчас. Рыдая, он вспомнил мать в сером платье и с сумкой из крокодиловой кожи, прижатой к груди. Такой он видел ее в последний раз на причале, когда мать провожала его у трапа корабля, отплывавшего в Америку. Мать пришла не для того, чтобы утереть