Линию поведения республики долго и бурно обсуждали в сенате, в Совете десяти, в коллегии и даже в Большом совете. В конце концов все сошлись на том, что Венеция не может ни на йоту довериться ни одной из крупных держав, которые столь усердно добиваются ее дружбы[358]. Республика выбрала вооруженный нейтралитет, каким-то образом сумев сохранить его под огромным давлением с обеих сторон на протяжении всей войны, которая уже разразилась во всем своем неистовстве. Правильно ли поступили венецианцы – один из тех вопросов, по которому мнения историков по сей день расходятся. Недостатки такого решения очевидны: Венеция не могла помешать воюющим сторонам проникнуть в ее материковые владения или территориальные воды, и в течение нескольких лет вся материковая часть Венеции служила огромным полем боя. Туда и обратно по территории Виченцы, Вероны и Брешии, вдоль Адидже, Адды и Минчо, маршировали императорские войска принца Евгения Савойского и французская армия под командованием маршала Николя де Катина́ (Catinat), а затем герцога де Вильруа (Франсуа де Нёвиля)[359] и герцога Луи-Жозефа Вандома. Напрасно Венеция направляла в Париж и Вену протесты, увещевания и требования компенсаций, сталкиваясь при этом с постоянными обвинениями обеих сторон в том, что она оказывает предпочтение противоположной участнице конфликта. Напрасно она пыталась помешать австрийцам ввозить оружие из Триеста и других портов в дельте По, французам – подниматься в огромных количествах по заливу, атаковать и уничтожать суда в Кьодже и Маламокко и у входа в лагуну, а голландско-английскому флоту – патрулировать воды, которые Венеция считала своими, но была совершенно не в состоянии контролировать.

Все эти испытания и унижения были неизбежным следствием той политики, которую Венеция избрала добровольно, и некоторые специалисты, как венецианские, так и иностранные, считают, что ей было бы лучше с самого начала занять более определенную позицию – возможно, не становиться категорично на одну или другую сторону, ибо в случае полной победы любого из противников она бы лишь проиграла, но скорее последовать примеру герцога Виктора Амадея Савойского, который сражался сам за себя: сначала поддерживал французов, дабы избежать изгнания, а потом империю, и переходил с одной стороны на другую, когда считал нужным, так что в конце войны территория его владений даже увеличилась. Пьер Дарю (1767–1829), французский историк наполеоновской эпохи, пошел еще дальше, утверждая, что республике «стоило занять более властную позицию, вдохновить всех правителей Италии своей благородной решимостью и возглавить их таким образом, чтобы не допустить разграбления этих прекрасных земель иностранными захватчиками». Однако утверждать подобное – значит неверно интерпретировать характер эпохи. Большая часть полуострова находилась под оккупацией. До Рисорджименто или чего-нибудь хоть отдаленно похожего оставалось еще далеко, но в любом случае Венеция была последним местом, откуда мог бы исходить необходимый импульс. Она никогда не чувствовала себя частью Италии. Конечно, ее чувство принадлежности к итальянской нации (italianità) естественным образом укрепилось после приобретения территорий на суше, однако она все равно не была ее неотъемлемой частью (а возможно, никогда ею и не стала бы). В любом случае человек, способный собрать воедино и направить в нужное русло итальянское честолюбие, – яркий, пламенный, притягивающий к себе, прирожденный оратор и вождь – вряд ли мог появиться в лоне осторожной и управляемой множеством комитетов Светлейшей республики.

Случилось так, что Венеция вышла из Войны за испанское наследство на удивление без потерь. Серия понесенных французами поражений, а также смещение эпицентра войны к северу, где герцог Мальборо быстро создавал собственную легендарную историю, привели к тому, что через четыре-пять лет после начала войны в регионе Венето воцарился относительный мир. В марте 1709 г. Венеция смогла устроить характерный для нее роскошный прием (о котором ни одно европейское государство в такое время не могло даже помыслить) датскому королю Фредерику IV, несмотря на самую суровую зиму в истории, когда вся лагуна замерзла и люди ходили в Местре и Фузину пешком.

Волнение (а возможно, зима) оказалось слишком большим испытанием для дожа Альвизе II Мочениго, и через два месяца он умер[360]. Одним из его последних действий на посту было уведомление французского посла о том, что республика с радостью примет приглашение короля Людовика XIV о посредничестве между Францией и ее врагами; одним из первых решений, принятых сменившим его Джованни Корнаро II, была отправка проницательного и опытного дипломата Себастьяно Фоскарини в Гаагу, где тот сделал все возможное, чтобы договориться о мире. Однако коалиция, за плечами у которой была череда великолепных побед, выдвинула настолько унизительные условия, что Людовик XIV наотрез отказался их принимать и решил продолжать борьбу; и лишь три года спустя (когда произошли самые ожесточенные сражения и самая кровавая битва при Мальплаке) измотанные стороны конфликта при участии Венеции и Савойи наконец собрались в Утрехте, где заново перекроили карту Европы. Территория Венеции как нейтрального государства осталась нетронутой – ни потерь, ни приобретений; однако посол Венеции Карло Руццини был весьма впечатлен оказанными ему почестями, особенно со стороны прочих итальянских правительств. Они хоть и не сидели за столом переговоров, однако все отправили туда своих представителей, и, как гордо сообщал Руццини, единодушно признали Венецию «главной силой и защитницей Италии» (la principale potenza e protettrice d’Italia).

Когда в первые четыре месяца 1713 г. была подписана вся серия международных соглашений, известная под общим названием Утрехтский мир, Венеция владела Мореей чуть больше четверти века. Ее новый имперский эксперимент оказался неудачным. Годы турецкой оккупации, предшествовавшие возвращению Мореи, превратили некогда процветающую землю в бедную и разоренную, и венецианцы очень быстро поняли, что управление ею окажется не только дорогостоящей, но и неблагодарной работой. Угнетенное местное население, чей патриотизм, как всегда, взращивали и благословляли православные священники, мечтало о собственной государственности и не видело особых преимуществ в замене правителей-иноверцев на христианских схизматиков[361], которые проявят ничуть не больше сочувствия к их чаяниям. Учреждение латинских епархий вызвало еще большее возмущение. Наконец, существовала еще проблема обороны. В прежние дни, когда присутствие Венеции ограничивалось несколькими важными торговыми колониями и гарнизонными городками, этот вопрос не был столь острым; но как обезопасить от захватчиков почти тысячу миль изрезанной береговой линии? Даже те немногие оборонительные сооружения, которые венецианцы сочли необходимыми (такие, как мрачная крепость в Акрокоринфе, которая и сегодня представляет собой один из самых впечатляющих образцов венецианской военной архитектуры), лишь еще больше настроили против них местных жителей, поскольку именно их призывали на строительные работы, а оплачивалось строительство собранными с них же налогами. Нет ничего удивительного в том, что, когда турецкие войска вновь объявились на Пелопоннесе, их приветствовали