дня и три мучительные ночи я пряталась в коробке своей комнаты ожидая, что на лестнице раздастся стук или, что ещё хуже, уязвимая реальность этого мира истончится от постоянного соприкосновения с тем навязчивым другим, который угрожал переплестись со всем, что мы знаем. С каждым часом полутень Короля становилась все ближе и ближе. На второй день добровольной изоляции я осмелилась выглянуть из-за задёрнутой шторы, и увидела приближающуюся к дому тень. Конечно, другие сказали бы, что это была всего лишь тень, отбрасываемая нависающим зданием с другой стороны улицы, но я знала лучше. Ибо каждый вечер на закате я наблюдала за её зловещим приближением, я ясно видела эту дьявольскую полутень, ползущую вперёд на тысяче крошечных ножек.

К вечеру третьего дня я поняла, что попала в ловушку. Мне следовало сбежать, пока оставалось время и пространство для манёвра. Поддаваясь безудержной волне бесформенной и беспредельной тьмы реальность, которую я знала всю свою жизнь, распадалась на части. Каждый раз, когда она начинала разваливаться на части, я слышала нечто вроде потрескивания или шипения и на меня накатывали ужасные боли… следующие, да, точно следующие, подобно электричеству идущему по медным проводам, узорам спиралевидных рубцов, которые покрывали теперь всё моё тело. Когда боль утихала, я — лишь мельком — видела свою комнату, перевёрнутую вверх дном и вывернутую наизнанку, переделанную чужой рукой в какую-то бедное, грубое подобие, стены которой сочились зловонной розовой слизью, а потолок был рыхлым и губчатым. Боже милостивый, даже пол был похож на какое-то мерзкий студень, словно я сидела не на плитках, а на скопившейся мягкой гнили десятков залежавшихся трупов.

В тот раз всё обошлось.

Но я знала, что со временем полутень поглотит мой мир, и пути назад не будет. В течение трех ночей я наблюдала за луной, висевшей над городом как огромный вырванный глаз, изучающий ночную возню существ, что будут вскоре трепетать пред новым злобным богом. Она билась подобно сердцу, пульсируя при каждом болезненном ударе, наполняясь кровью, становясь больше и сильнее, облекаясь плотью для заключительного акта.

Нужно было что-то делать, и сделать это могла лишь я одна. Я обдумала всё как следует и стала выжидать. Услышав, как та бедная сумасшедшая женщина спустилась вниз, я отправилась к ней и обнаружила, что дверь приоткрыта. Там стоял странный запах, горячий и солёный, как на отмели в знойный летний день.

Миновав кровать, я подошла к люльке под окном и отодвинула струящееся кружево в сторону. Малыш уставился на меня с любопытством и невинностью.

— Ещё раз, о король, я должна сделать это ещё раз?

В окно заглядывала луна и глядя на её лик, я видела пустоты, сверкающие глубины и какие-то безнадёжные, сводящие с ума стигийские пределы, где в кошмарном пространстве дрожали чёрные звёзды. Скоро я отправлюсь туда.

И пока я противилась своему священному бремени, полутень Короля в Жёлтом подкрадывалась все ближе. Я услышала потрескивающе-шипящий звук, и стигматы моего изуродованного шрамами тела наэлектризовала боль. Сразу же комната начала меняться. Она мутировала и трансформировалось, становясь жидкой, как горячий трупный жир, а остывая превращалась во что-то безумное и извращённое. Это была комната в представлении лунатика — сюрреалистичная, нереальная, экспрессионистская путаница; черно-красный каркас из изъеденных костей и зазубренных осколков стекла; искорёженные дверные проёмы, ведущие в черные бездорожные пустоши, и окна, глядящие на пульсирующей лик сардонически ухмыляющейся луны.

Но я исполнила своё предназначение, и когда они ворвались в комнату, я предъявила изуродованное, кровоточащее подношение королю. Я поняла тогда, что меж нами нет секретов. Они знали, что я завязала петлю, на которой повесился Дэвид — боже милостивый, пролистав книгу он умолял меня об этом; и они знали, что я породила Маркуса на свет лишь для того, чтобы в день летнего солнцестояния предложить его могущественному Королю. «Я победила и ныне я взойду на трон! То моё право, как наложницы Хастура! Я та, на чьём челе корона, и мне повелевать темнейшею Каркозой!» Когда они приблизились я швырнула им подношение, дабы Король убедился, что я праведна и чиста. Затем бережно, спокойно и с невероятной аккуратностью я показала им нож, что носила при себе. Явила мерцание лунного лика на его лезвии. Затем с хирургической точностью взрезала внешние края своей маски и начала срывать её, дабы все могли узреть то, что я под ней скрывала: лицо, пред которым мир скоро будет благоговеть и трепетать.

Перевод: Руслан Насрутдинов

В мешке

Tim Curran, "In The Bag", 2016

Был канун Рождества и на грязный город падал грязный снег, усугубляя и без того бедственное положение бродяг, ютящихся под ветхими одеялами на углах улиц и дрожащих в запятнанных мочой картонных коробках в узких, замусоренных переулках. Сквозь снежные вихри и порывистый ветер приближался Джонни Пакетт, толкавший старую магазинную тележку. Скрик-скрик-скрик! Из-за сломанного колеса, которое никогда не будет починено, его приближение было слышно за квартал.

Нелегко в такую ночь, поэтому Джонни остановился передохнуть. Его дыхание вылетало белыми облачками, пока он грел руки и изучал улицы. Увидев бездомных, прижавшихся друг к другу ради тепла, он мысленно поморщился.

Некоторые жили на улице по собственному желанию, но были и другие — старики, ветераны с поехавшими от войны мозгами, наркоманы, душевнобольные, нетрудоспособные, бесправные и забытые.

Забавно. Казалось, что с каждым годом их становится больше.

Лексус-седан и едущий за ним крутой джип, обрызгали ноги Джонни серой дорожной слякотью. У некоторых есть всё, а у других — ни черта.

Кто бы мог подумать.

Бомжи на углу передавали друг другу бутылки микстуры от кашля и банки «Стерно»,[53] Джонни перевел взгляд на груду в своей тележке, на серый мешок.

Это самое чудесное время года, подумал Джонни.

Пробиваясь сквозь пургу, он услышал доносящиеся из-под навеса универсама звуки мелодии Джона Леннона поющего «Счастливого Рождества».

— Да, это Рождество, — напевал Джонни себе под нос. — И чем же ты, мать твою, можешь похвастаться?

Он стоял, прищурившись — тощий как жердь черный чувак, с лицом подпорченным уличной жизнью: кожа похожая на наждак; старые ножевые шрамы и порезы бритвой; кривой нос, сломанный в драке и сросшийся неправильно. Джонни был одет в вытащенный из мусорного контейнера костюм Санты, грязный и выцветший, белый мех на котором стал цвета шифера.

Выудив старую жестянку из-под леденцов, он вытащил из собранной коллекции бычок. Закурив, подумал, ого, лишь наполовину выкуренный «Кэмел». Неплохо.

Закончив, он продолжил путь по тротуару, не обращая внимания на