как на голове, так и на завитых усах — не поседело, а тело его было по-прежнему крепким и сильным, не изуродованным ни одной дряблой морщиной. Однако схожесть обоих братьев была полная, за исключением отдельных, самых незначительных черт, вроде волос: у Халиля они были длинные и гладкие, а у Ибрахима — коротко подстриженные. Их сходство и в состоянии здоровья, и в томном взгляде на самом деле давало повод для насмешек и презрения. На обоих были надеты костюмы из белого шёлка, и каждый снял с себя пиджак, выставляя напоказ белую рубашку из такого же шёлка с золотыми запонками, сверкающими в петлях. Только их внешний вид говорил о знатности, и больше ни о чём. За эти семь лет, когда обе семьи породнились, Камаль оставался, бывало, надолго или нет, наедине с одним из них, но ни разу у него не состоялось с ними разговора по существу!.. Что же тут критиковать? Если бы не это, не было бы и успешной гармонии между ними и обеими сёстрами!.. Презрение к счастью не противоречило симпатии, дружбе и любви. Ух… Кажется, что разговор о рагу ещё не закончен. Вот и господин Халиль Шаукат готовится взять слово:

— Мой брат Ибрахим был прав в том, что сказал. Да не лишимся мы никогда таких мастерских рук. А стол был превыше всяких похвал…

Амина в глубине души любила похвалу, и часто страдала от её отсутствия из-за ощущения того, что она усердно и добровольно трудилась, из любви обслуживая дом и его обитателей. Ей так часто хотелось услышать ласковое слово от супруга, однако не в обычаях господина Ахмада было расхваливать её, и если он и высказывал похвалу, то лаконично, да и то в редких случаях, которые она почти не помнила. Поэтому, сидя в компании Ибрахима и Халиля, она оказалась в удивительно непривычном состоянии, которое наполнило её неподдельной радостью, но в то же время возбудило крайнее смущение. Скрывая свои чувства, она сказала:

— Не преувеличивайте, господин Халиль. У вас есть мать, кулинарное мастерство которой настолько высоко, что если кто-то познакомится с ним, он откажется от любой иной пищи!..

Пока Халиль снова вернулся к своей похвале, Ибрахим отвёл глаза в противоположную сторону — к Хадидже — и встретился с её взглядом — она не сводила с него глаз, словно ожидая и готовясь. Он победоносно улыбнулся, обращаясь к тёще:

— Некоторые люди не признаются вам в таком мнении, дорогая тёща…

Ясин понял, куда целилось это его замечание, и громко расхохотался, и вскоре поднялся всеобщий смех; даже на губах Амины — и той — появилась широкая улыбка, и туловище её затряслось от скрытого смеха. Она маскировала это тем, что опустила голову, словно уставившись в свои колени. Лишь лицо одной Хадиджи оставалось неподвижным — она ждала, пока стихнет буря, а потом вызывающе сказала:

— Наши противоречия касались не еды и её приготовления, а моего права быть полноправной хозяйкой в делах собственного дома, и не меня в том винить…

На память собравшихся вновь пришла давняя распря, которая вспыхнула в первый год замужества Хадиджи между ней и её свекровью по поводу «кухни» в доме — останется ли та под полным руководством матери семейства, или Хадиджа будет полноправной хозяйкой на собственной кухне, как ей того и хотелось. Спор был серьёзный, угрожавший единству семьи Шаукат, и вести о нём дошли даже до Байн Аль-Касрайн: о нём узнали все, за исключением господина Ахмада, которому никто не посмел о нём сообщить. Ни о нём, ни об остальных спорах, которые возникли следом за тем между свекровью и её невесткой. Хадиджа, пораздумав об этой борьбе, поняла, что рассчитывать ей нужно только на себя, так как муж, по её же выражению, был «слюнтяем» — ни за неё, ни против. Всякий раз, как она подбивала его встать на защиту её права, он как бы в шутку отвечал ей: «О госпожа… Хватит нам уже этой головной боли», но если он и не помогал ей, однако и не сдерживал. Она вышла на это поле в одиночку и рискнула подняться против почтенной старухи со всей смелостью, которой от неё никто не ожидал, и упрямством, которое сослужило ей службу даже в такой деликатной ситуации. Старуху удивила смелость той, которой сама помогала появиться на свет, и вскоре разгорелся бой и вспыхнул гнев. Она стала напоминать Хадидже, что если бы не её заслуга, то даже в своих мечтах девушке не заполучить было мужа из семейства Шаукат. Но Хадиджа, несмотря на свой бунт, подавила в себе ярость и остановилась на решении добиться своего, не обращаясь к своему злополучному острому язычку из-за высокого положения свекрови, с одной стороны, и из-за страха, что та пожалуется её отцу, с другой. Её хитрость привела её к тому, чтобы подбить Аишу к неподчинению, но она обнаружила, что сестра ленива и труслива, и отказывалась не из любви к свекрови, а из-за предпочтения покоя и мира, которыми она без всякого счёта наслаждалась в доме под сенью тирании старухи, заправлявшей всем и вся. Она вылила свой гнев на сестру, обвинив её в слабости и малодушии. Затем упрямство вновь оседлало её и она продолжила свою неизменную «борьбу» без всяких колебаний, пока старухе не надоело, и она нехотя не уступила своей невестке-«цыганке» её право быть независимой на собственной кухне, сказав старшему сыну: «Поступай как угодно. Ты слабый и не в силах воспитать собственную жену. Твоё вознаграждение теперь — в том, что ты навсегда лишён права есть то, что я готовлю!» Хадиджа добилась желанной цели и вернула себе медную утварь — часть своего приданого, и Ибрахим подготовил для неё кухню так, как она сама планировала. Но она потеряла свекровь и уничтожила узы любви, связывавшие её со старухой с колыбели. Амина не могла вынесли мысли о конфликте и терпеливо ждала, пока все успокоятся, а затем попыталась при помощи Ибрахима и Халиля «обработать» старуху, пока не наступил мир. Однако что это был за мир?… То было непрочное перемирие, сталкивающееся то с препирательствами и ссорами, то опять с воцарявшимся покоем, а затем снова ссоры, и так далее… Каждая из них перекладывала ответственность на другую. Амина была в тупике. Ибрахим занимал нейтральную позицию или был просто наблюдателем, как будто это его