Шрифт:
Закладка:
Иногда он смотрел на её девчонок, когда они ухаживали за цветниками или просто носились перед его глазами не без умысла. Но девчонки были как средство для сравнения с той, не с конфетно-ароматной модельершей, с другой. С воплощённой славянской богиней Ладой, где-то уронившей свои полевые русские венки из ромашек и синих колокольчиков с пшеничных волос, с груди и хрупкой талии…
И абсолютно непонятно, где её искать в безразмерных инопланетных горах? Олег тоже искал «фею гор» в своём наблюдателе-поисковике, включив программу внешнего поиска, но Антон был уверен, что опередит Олега.
Нэя ревниво перехватывала его взгляд, устремлённый на девчонок, как мнилось ей, с мужским интересом. И увлекала к себе своими бесконечными рассказами и размышлениями о прекрасном, чего так не хватает людям, а ему? Он ей не отвечал, но она и не ждала ответа. И Нэя, и девушки, и цветы, и птицы, всё сливалось в единое целое с ландшафтом, и он смотрел на неё, на всё, как человек в лесу, не имеющий намерения ни сорвать эти цветы, ни посадить в свою личную клетку этих птиц.
— Какую чудную планету почти наполовину загубили подлые владыки, больные злобой и расщеплённые ненавистью, — только и сказал он трафаретную фразу, где-то вычитанную в школьном учебнике, и по возможности переведя её на язык Паралеи. Получилась полная ерунда, да ведь и Нэя его толком не слушала. Она лишь кивала печально, и её цветы и ягодки на шляпке кивали, принимая участие в их печальных умозаключениях. Догадывалась она или нет, чем он был внутренне озабочен? Но улавливая его отстранённость, она смотрела грустно и тоже погружалась в своё недосягаемое измерение. И он чувствовал, как они были близки с нею в этот момент взаимной, но разнонаправленной невесёлой задумчивости.
О том, что скрыто за стенами «Мечты»
Этот момент взаимной, но разнонаправленной невесёлой задумчивости, непонятный для Антона, был ясен для самой Нэи. У одинокого Антона — печаль по увиденному где-то миражу, то ли бывшему в реальности, то ли не бывшему, а сам он — мечтатель, какой была она в юности. А у неё самой печаль по тому, кто видением не был уж никак, но мелькал быстро и неуловимо, всё равно, что и мерещился, — то тут, то там как призрак недосягаемый.
В самом начале у Нэи не было ничего особо ценного, кроме горсти камней и кукол из её прошлого. Все деньги, полученные за жалкое жилье в столице, за картины Нэиля она вложила в свою «Мечту». Приобрела нужное дополнение к закупленному оборудованию, ткани, что и стало основой её первоначальной коллекции. Но продавалось всё по смешным ценам по сравнению с затратами. Деньги, вырученные за тряпичные шедевры, уходили на оплату её работникам, на погашение выделенных администрацией Центра кредитов. У неё же самой в её изящном кошелечке-сумочке таилась всё та же нищая пустота. Её обманывали, обворовывали, бесконечно ныли и ругались, и были по-своему правы. Сама же она существовала за счёт регулярно поставляемых коробов с продуктами, непонятно кем оплачиваемых. Она считала, что за счёт самой структуры хозяйства ЦЭССЭИ. Но, по сути, к ней не устремлялось ни одно из властных щупалец, что происходит с неизбежностью со всяким, кто занят той или иной деятельностью, приносящей доход.
Но как-то незаметно, день за днём, появилось денежное изобилие, в том смысле, в каком его понимала она и окружающие её труженицы. Те суммы, что давал ей Рудольф в период «придорожной любви», так и остались неприкосновенными. Она сразу же убирала их в особую бархатную сумочку с бабушкиной вышивкой и лишь радовалась тому, как раз за разом, после каждого очередного «сеанса насыщенного секса», сумочка становилась объёмней, окончательно располнев, как беременная женщина на сносях, после того, как всё прекратилось. И ни разу не возникло желания пересчитать, сколько? Много. Он и сам не считал, — вытаскивал из карманов и отдавал. И наедине с собой она прижимала бархатную кубышку к груди, бесценный дар, вовсе не имеющий отношения к деньгам как таковым. Так она считала, и никто не переубедил бы её в обратном. Потому что он её не покупал, а выражал свою благодарность за разделённую любовь. Дарил поддержку, баловал, как сам же и говорил.
И трогать этот клад было незачем, всего хватало, трудовая деятельность вознаграждалась и не прекращалась, будто пролился на «Мечту» щедрый поток благодеяний от столь же щедрого божества, вдруг возлюбившего саму Нэю с той же страстностью, что и Рудольф. Никто из посторонних не посягал на неё, никто не обманывал. Не вводил в непомерные траты, не причинял ущерба. Как невидимка она жила в своём изукрашенном резервуаре, предоставленная сама себе. Могла шить, могла и не шить. Отвечать ей было, вроде, и не перед кем. У неё не имелось здесь зловредных и вообще обозначенных зримо начальников. А те лица, что несли в себе своё скрытое недоброжелательство, с неизбежностью возникающие вокруг всякой красивой и преуспевающей талантливой женщины, были бессильны хоть как-то её задеть и уж тем более негативно повлиять на её жизнь.
Как-то она вернулась из своего очередного похода в центр городка, где изучала местные торговые заведения и сам жилой квартал, а в зале показов Эля собирала разбросанные по пол тончайшие платья. Оказалось, пришла некая девушка, всех оскорбила и разметала всю коллекцию. Хорошо ещё, что ничего не порвала. Но она не была одинока в таком неприязненном отношении к новоприбывшим и к самому салону «Мечта». Конечно, многие женщины, девушки радовались её изделиям, а самой Нэе оказывали искреннее расположение, хотя и не звали в подруги, считая её как бы и сомнительной, непонятной своим статусом. Кто она? Зачем? Те, кто попроще, приходили, но уходили, возмущённые ценами, и больше не возвращались. Они думали, что наряды создаются как некий пустяк, играючи, из воздуха, из ничего не стоящей ерунды. Чужое время жизни, потраченное на то, чтобы искрящиеся витрины заполнились всей этой текстильной красотой, ни для кого не казались ценностью, кроме тех, кто и причастен к созидательному труду, в чём бы он ни выражался. Изделия «Мечты» продавались несопоставимо дешевле, чем подобные им в столице, да и свою коллекцию, нашитую в плантациях, Нэя продала за столь малые деньги, что в лавчонках столичного хлама дороже продавались чужие обноски. Так произошло не по дурости, а из-за нехватки средств поначалу.
В столичных салонах на ней нажились их ушлые хозяйки, перехватив её изделия оптом и дёшево.
