свершилось; а как могло более позднее начаться до того, как свершилось раннее? И Самегар отказался от мысли толковать события и ограничился их описанием; пусть потомки сами объяснят их по-своему.

Сбивчиво и смиренно, но обстоятельно рассказал он Иеффаю о своих трудах, а некоторые тексты даже прочел вслух. Иеффай взял в руки таблицы и ощупал нанесенные на них знаки. Вот, значит, что останется людям от его побед, усилий и смертной муки.

Жил он по-прежнему в своем шатре у стен Массифы.

А Галаад между тем процветал. И народ превозносил Иеффая так, как вряд ли восхваляли кого-либо из выдающихся мужей в прошлые времена. Но какая-то невидимая завеса отделяла его от людей, словно он был среди них и в то же время не с ними. Благоговейный ужас, окружавший его, не исчезал, люди уже не могли общаться с ним по-свойски, как раньше. Даже дети чувствовали это и, завидев его, прекращали свои шумные игры.

А он временами казался сам себе покойником, вышедшим из погребальной пещеры. Словно живая кровь вытекла из его тела и он превратился в сотканный из тумана и облаков призрак.

12

Ополченцы Ефрема собрались в Шиломе, чтобы отомстить убийце своих собратьев. Но когда они прослышали о принесенной Иеффаем жертве, заколебались. Ягве встал между ними и Иеффаем. Бог сам покарал его и отомстил за них; теперь, выступив против Иеффая, они бросят вызов самому Богу.

Новая грозная опасность нависла над Ефремом, заставив умолкнуть призывы к мести.

Колена Израилевы лишь потому так долго держались в ханаанских землях на западном берегу Иордана, что опытные в военном деле цари хананеев, засевшие в древних, хорошо укрепленных городах, враждовали между собой. Но теперь, когда непримиримая распря расколола восточный и западный Израиль, эти цари решили объединиться и общими силами напасть на вторгшихся в их пределы израильтян. Со времен Варака и Деворы над западным Израилем не нависала столь грозная опасность.

Выручить из беды мог только Иеффай – победитель при Нахле-Гаде, благодаря своей чудовищной жертве пользовавшийся особым покровительством Ягве.

Среди колен западного Израиля Ефрем был самым значительным. Судьи других колен явились к Тахану, военачальнику Ефрема, и потребовали призвать на помощь Иеффая. Тахан наотрез отказался. Тогда они обратились к первосвященнику Елеаду.

Елеад внял их просьбе и согласился отправиться в Массифу. Но все в нем восставало против этого шага. По натуре он был склонен размышлять в тиши своей скинии о деяниях Израиля, обсуждать их с учениками, толковать и записывать на таблицах. Ему вовсе не хотелось вмешиваться в управление Израилем, он предпочитал давать осторожные советы и был весьма раздосадован, что на него возложили переговоры с Иеффаем, насаждавшим в стране власть силы. Но пришлось уступить: без помощи Иеффая Израилю грозила гибель.

Елеад тронулся в путь. Лето только начиналось, ехать было легко и приятно, но на душе у него было неспокойно. От убедительности его доводов будет зависеть судьба всей страны; сумеет ли он найти нужные слова?

У Елеада давно вошло в обычай размышлять о людской природе, так что о характере и поступках Иеффая он тоже часто думал. Как ни неприятна предстоящая встреча, все же любопытно будет увидеть этого человека и поговорить с ним.

Он еще не решил, как ему следует держаться. Галаадитяне еще не привыкли к оседлой жизни. Строгие правила обычаев сковывали их, как тесное платье, они все еще были детьми пустынь и степей, а Иеффай, судя по всему, в еще большей степени, чем его соплеменники, был сыном дикой природы. К тому же успех и слава, вероятно, вскружили ему голову, а кровавая жертва и вовсе помутила разум. Если уж с Таханом нелегко говорить, как же трудно, наверное, будет тронуть доводами разума душу такого героя и безумца. Первосвященник Елеад решил в ходе переговоров все время помнить о цели своего приезда, приноравливаться к настроению Иеффая и выжидать удобную минуту.

Когда Иеффаю доложили, что первосвященник Ефрема просит уделить ему время для беседы, былое тщеславие смутно заговорило в нем. Этот священник из Шилома слыл мудрецом; значит, чтобы уговорить Иеффая, ефремляне послали самого умного из своих сынов. Что ж, он готов помериться силами с любым священником: так задубела и покрылась толстой коркой его душа.

Очень заманчиво было бы спокойно наблюдать со своего берега Иордана, как ефремляне справляются со своей бедой. Но он не хотел ничего предрешать. Может, он и снизойдет к их просьбе, проявит великодушие и спасет их. В общем, будет действовать по наитию, смотря по тому, как пойдет разговор. Захочется, поможет ефремлянам, а нет так нет.

Вошел Елеад. Выглядел он иначе, чем ожидал Иеффай. Осанка и внешность его были ничем не примечательны, глаза умные, с поволокой, лицо белое, обрамленное короткой бородкой. Он был молод для своей должности, на вид, пожалуй, меньше пятидесяти. Платье неброского бурого цвета, но из дорогой ткани, хорошо сидело на его полноватой фигуре. Иеффай ни за что не угадал бы в нем священника Ягве – у тех вид обычно неряшливый, а жесты размашистые. Этот ефремлянин из Шилома был похож скорее на холеного вавилонянина, некогда попавшего к нему в плен, на принца Гудеа.

Какое-то время они постояли, молча разглядывая друг друга. Потом Елеад поклонился и поздоровался. Но «ш» в слове «шолом», как и все ефремляне, выговорить не мог, и получилось «солом». Тут произошло то, чего с Иеффаем уже давно не случалось: он рассмеялся. И смеялся долго, раскатисто, от души. Припомнились ему и слышанные в юности шутки, высмеивавшие потешный выговор ефремлян, и недавний случай у переправы, когда ефремляне выдали себя словом «сибболет»; не в силах с собой совладать, он буквально давился от хохота.

Священник Елеад, в общем-то, был готов к тому, что его не встретят достойно и прилично, как полагается; но такого приема не ожидал. От обиды кровь бросилась ему в голову; но он тут же вспомнил о своем намерении