Иеффай не настаивал и поставил чашу с зельем на землю.

Они долго молча смотрели друг другу в глаза и без слов сказали друг другу многое, чего раньше не говорили. Потом Иаала попросила:

– Отец, сделай для меня еще одну малость. В последние дни мне часто являлся Ягве. Вид его вселяет ужас и преклонение. Я люблю Ягве. Но нет у него того, что есть у тебя. Вот я и прошу: дай мне в последний раз услышать твой смех.

У Иеффая мороз пробежал по коже: да разве он может смеяться в такой день? Разве смех не застрянет у него в горле? Но Иаала не сводила с него просящих глаз. Она никогда не лежала на циновке с мужчиной. Она была ребенок, совсем еще дитя, и дитя хотело, чтобы он засмеялся. Иеффай собрал в кулак всю свою волю. И засмеялся.

Иаала тоже засмеялась, тихонько и счастливо.

Потом он принялся за дело. Разулся. Собрал в кучу камни и сложил из них жертвенник. Положил сверху поленья. Веревкой связал руки и ноги дочери, стараясь не причинить ей боли. Взял ее на руки. Какая она легкая! Увидел, как ее грудь вздымается и опускается под шафранной тканью. Посмотрел ей в глаза. Она ответила ему тем же. Положил ее на алтарь.

И сделал то, что было обещано Богу.

11

Многие галаадитяне до последнего дня думали, что Иеффай не исполнит свою клятву. И вот услышали: исполнил; заключил новый, скрепленный кровью союз с Ягве, принес дочь в жертву Богу. Они и преклонялись перед поступком, обеспечившим всему их роду помощь Бога на много лет вперед, и ощущали некоторую неловкость. Шепотом рассказывали друг другу о праотцах, тоже принесших в жертву Богу своих детей, дабы сделать неприступными стены Массифы и Рамота, и о Моисее, на которого Бог напал в брачную ночь. Они были благодарны Иеффаю. Но если раньше любили его за буйный и веселый нрав, делавший его близким им и понятным, то теперь стали его бояться.

Иеффай исчез с глаз людских на много дней. Те, кто был рядом с ним в тот страшный день, видели, как он, окаменев лицом и с трудом переставляя ноги, медленно, словно в темноте, спускался с холма; никто из них не посмел к нему приблизиться, тем более заговорить. Потом он удалился в лес – спрятался от людей, словно дикий зверь.

Спустя какое-то время на рассвете он вновь появился, оборванный и грязный. Вошел в лагерь у стен Массифы, скрылся в своем шатре. Вымылся с головы до ног, как полагалось по обычаю после траура по умершему.

Пар пришел к нему. Иеффай сухо осведомился, как обстоят дела в лагере и в Массифе. Пар рассказал: он отослал назад бо`льшую часть воинов из земли Тов и Васана, ибо теперь Галааду нечего было опасаться ни Аммона, ни Ефрема.

Иеффай слушал с непроницаемым видом, изредка кивал.

Все тем же сухим тоном он спросил Казию, где Кетура и где Емин. Запинаясь и подбирая слова, Казия ответила, что, по слухам, оба они ушли на север, в дикие земли. Иеффай равнодушно заметил: «Вот и исполнилось желание Авияма. Аммонитянки нет, нет и всего, что с ней связано. Ушла прочь. Назад в пустыню и дикость».

Он занялся делами лагеря. Отдал краткие распоряжения. Послал Пара в Васан с указанием, какие меры принять против тех, кто его предал; меры были суровые.

Потом объявился на рыночной площади и сел на каменный престол судьи. Народ испуганно столпился вокруг, не зная, чего ждать. Несколько человек, пришедших на площадь со своими тяжбами, попросили его разобраться. Иеффай выслушал их с застывшим лицом, кратко опросил, рассудил по справедливости.

Послал гонца к царю Нахашу с приказом тому прибыть в Массифу.

Несмотря на поражение у Нахле-Гада, царь ожидал, что сможет заключить союз с Иеффаем: разрыв с западным Израилем вроде должен бы вновь подтолкнуть Иеффая к нему. Но потом Иеффай принес дочь в жертву своему Богу, и союз с Аммоном был ему больше не нужен: слишком большую цену заплатил он Богу за господство в восточных землях. Не было смысла продолжать с ним борьбу. Ополченцы Аммона в ужасе разбежались. И царь, оскорбленный резким тоном приказа, не посмел ослушаться и отправился в Массифу.

Увидев Иеффая, Нахаш испугался. Ведь царь и в самом деле относился к нему, как к младшему брату. Но в том человеке, что стоял теперь перед ним, не осталось ни следа от обаятельного и жизнерадостного вояки, с которым Нахаш познакомился в Елеалехе. Теперешний Иеффай был зол и мрачен.

Условия, которые он выдвинул, сводились к тому, чтобы на многие годы подчинить Аммон Галааду. Нахаш попробовал было вести переговоры в прежнем добродушно-лукавом духе. Но слова его отскакивали от нового Иеффая, холодного и непреклонного. С этим сломленным человеком нельзя было иметь дело. В Нахаше шевельнулось чувство, похожее на жалость к победителю, и он отказался от мысли добиваться более мягких условий мира.

Из Вавилона привезли новый войсковой знак. Латарак опять потрудился на славу, новый знак был прекраснее прежнего, ужас и восхищение вызывал вид молнии, сверкавшей из тучи. Но Иеффай без всякой радости посмотрел на войсковой знак перед своим шатром. Прежние честолюбивые замыслы не вспыхнули в нем. Он был выжжен. Как пустыня.

На Зильпу и братьев он смотрел спокойно, без ненависти. А Самегара даже немного приблизил к себе.

По примеру писцов из Шилома Самегар начал заносить на таблицы деяния Иеффая. Поначалу пытался, как делали те, объяснять события. Но хотя все они были достойны удивления – неминуемое поражение, клятва, победа, злодейское уничтожение ефремлян и жертвенное убийство дочери – и были тесно связаны друг с другом, Самегару никак не удавалось понять, что было причиной, а что следствием. Возмездие за зло началось раньше, чем зло