Ее слова нанесли Иеффаю новый, разящий своей неожиданностью удар. Но он скрыл свои чувства и ответил:

– Все будет так, как ты скажешь, дочь моя. Укажи нам холм; мы разобьем там шатры и заночуем.

Иаала повела их к избранному ею месту. Внизу степь уже успела пожухнуть, а здесь, в горной долине, трава была свежая и пестрела цветами. Вокруг шла обычная мирная жизнь. Вдали паслись стада овец, доносились монотонные возгласы пастухов. Все сидели или лежали вокруг Иеффая и Иаалы на траве, усеянной цветами, и ощущали странную скованность. Следили глазами за насекомыми, неутомимо снующими среди цветов и трав, обменивались случайными фразами. Девушки вполголоса напевали песни, услышанные от Иаалы. Все старались вести себя как всегда. Они бы и хотели поговорить о том, что волновало их всех, но слова не шли с языка.

Казия шепнула Иеффаю:

– Я приготовила сладкое и крепкое зелье; выпив его, она заснет и не заметит, что с ней сделают.

Иеффая тронула ее забота. Добрая и разумная, она старалась облегчить его горе. Но он не верил, что Иаала согласится выпить зелье, и сомневался, что сам этого хочет.

Когда солнце начало клониться к закату, все сели ужинать. Потом оставили Иаалу одну: им показалось, что общество людей ей в тягость.

Тут Кетура прокралась к дочери. Она схватила ее руку, и огромные, пылающие безумным огнем глаза матери впились в лицо Иаалы, а грудной голос взмолился:

– Пойдем со мной, доченька! Бежим отсюда! Брод близко. Никто не посмеет тебя тронуть. А на том берегу власть Ягве мала, и мой Бог защитит тебя. Беги от этих убийц! Пойдем со мной! Будем жить как прежде!

Иаала не шевельнулась. Она жалела мать, но так, как жалеют животное, которое ничего не может понять и которому нельзя помочь.

Стемнело. Иаала сказала отцу:

– Пойдем в степь, отец мой и господин, посидим вдвоем, как раньше.

Они ушли в ночную тьму. Но Иеффай не взял дочь за руку, как сделал бы раньше; он чувствовал, что Бог был ей теперь ближе, чем отец. Отойдя немного, они опустились на землю. Никто не знает, говорили ли они между собой и о чем.

Рано утром все тронулись в путь. На Иаале было прозрачное шафранное платье. Пар и Казия, Емин и трое подруг сопровождали ее. Слуга вел осла, груженного жаровней и поленьями. В отдалении понуро тащилась Кетура. Так, в молчании, все двигались к холму.

Приблизившись к холму, Иеффай приказал слуге остаться и сам повел осла. Он не хотел, чтобы чужие глаза долее смотрели на Иаалу. Остальные пошли дальше. Степь сменилась кустарником. И Иаала сказала подругам:

– Останьтесь здесь, дорогие мои, и да будет Ягве милостив к вам.

Прежде подруги принялись бы стенать и плакать. Но теперь они молча выслушали ее и поклонились ей до земли.

Остальные углубились в кустарник и вскоре вышли на лесную прогалину. Тут Иаала сказала Пару и Казии:

– Останьтесь здесь, дорогие мои, и да будет Ягве милостив к вам.

Казии очень хотелось обнять и поцеловать ее на прощанье, но она удержалась; оба промолчали в ответ и поклонились Иаале до земли.

Но когда вышли из леса у подъема к вершине, Иаала попросила остаться и Емина. Несмотря на всю свою отрешенность и устремленность к Богу, она заметила, что Емин уже не был прежним; он отбросил все, чем старался походить на Иеффая. У подъема к вершине остался Мериваал, ее спаситель, вышедший из лесной чащи.

Теперь Иеффай и его дочь остались одни. Лишь Кетура, намного отстав, еще следовала за ними. Она прошла мимо Емина, тихо и жалобно рыдая, и продолжала подниматься по склону. Иаала пожалела мать и не остановила ее. Но у вершины она подождала, пока мать подойдет, и сказала: «Дальше не надо, мама». Сказала не громко и не строго, но так, что Кетура молча подчинилась и даже перестала стенать.

Иеффай с Иаалой поднялись еще выше. Вершина холма была голая, усыпанная большими и маленькими камнями; посередине высилось могучее, раскидистое, вечнозеленое дерево.

Они опустились на землю. Иеффай смотрел и не мог наглядеться на дочь. Смуглое ее тело просвечивало сквозь прозрачную ткань. Ему казалось, что он видит ее впервые, он чувствовал, что любит ее беспредельно. Ему очень хотелось встретиться с ней глазами, никто не мог сказать взглядом так много, как она, в ее глазах была вся она, вся ее душа. И голос ее ему тоже хотелось услышать. Кто хоть раз его слышал, не мог его позабыть. А он, Иеффай, знал этот голос, как собственную руку. Вдруг ему почудилось, будто он слышит ее голос, и он весь обратился в слух.

А она и вправду заговорила.

– Я видела Ягве, – сказала она. – Лицо у него – как у тебя. Я люблю Ягве, потому что у него твое лицо.

Иеффай был смущен и пристыжен. Оба они, Ягве и он, были воителями; но он тщился стать выше себя самого, а Бог был воистину велик, и всякая тщета была ему не нужна. И когда его дочь сказала, что он такой же, как Ягве, гордец Иеффай ощутил стыд, но и благодарность к дочери.

Он не посмел издать ни звука и только молча глядел на нее.

Потом все же собрался с духом и предложил ей выпить сонное зелье. Но она взглянула на него с укором и сказала:

– Я хочу видеть тебя, отец, когда ты превратишься в Ягве. Я видела тебя в гневе, видела, как великое и страшное пламя полыхало в твоих глазах, – и не испугалась. И теперь не испугаюсь. Я – часть тебя самого.